В 1937 г Столичный трест «Золоторазведка» направляет в бассейн реки Майи крупную экспедицию для составления геологической карты и для поисков, а в перспективе и разведки золотых месторождений. То был период, когда сведения об окраинах Северо-Востока базировались исключительно на слухах. Так организовался фелиал золоторазведки в Нелькане под названием Нельканской геологоразведочной конторы.

Геологоразведочная контора только называлась таковой. Брошенная на произвол судьбы вышестоящим начальством, она состояла из нескольких проходимцев-проходчиков, трех горных мастеров и прораба, да вольнонаемных рабочих с семьями или без таковых. Все остальные разбежались, потому как ни зарплаты, ни продуктов, ни табаку, ни соли уже не было.

К геологоразведчикам относились как к научникам. Снабжали по остаточному принципу. Никто из рабочих не хотел идти к ним. К геологам присылали обычно тех, кто ничего не имел при себе. Поскольку кто имел хотя бы топор или пилу или только напильник переводили в золотодобычу. Чтобы не попасть к золоторазведчикам пришлый люд старался занимать или воровать инструмент у старателей, чтобы только не попасть к геологам, которые работали больше, а питались хуже. Геологоразведка была чем-то наподобие штрафной роты.

Задача «накрыть» разведкой места, где по слухам заведомо должно быть золото, уже исходила из самого Главзолота. Оно цеплялось за малейший слушок о золотых перспективах, чтобы оправдать вложения средств, которых еще не считали, но за которые уже начали спрашивать…

С легкой руки Билибина, обосновавшего пространственную связь россыпей с гранитоидными плутонами на Колыме, здесь это возвели за истину: «Были бы граниты, а золото найдется!…».

Но природа в этом районе, похоже, не хотела следовать установленной где-то истине. Потому всякий раз геологам подсовывала что-нибудь эдакое, над чем им всякий раз приходилось ломать не только ноги, спотыкаясь о камни в многочисленных распадках и ключах, наматывая километры поисковых маршрутов, но и головы. Гранитов не было, а золото было… Были граниты, но золота не было…

* * *

Начальник разведучастка, Жупанов, тертый калач на геологоразведке, понимал, что его бросили в эту дыру для того, чтобы ее закрыть, то есть либо разогнать контору, либо найти россыпь и тем самым заслужить доверие охотского начальства, желавшего отрапортовать об открытии нового золотоносного района.

Поселок разведучаска состоял из нескольких домов разбросанных беспорядочно в устье ручья. По нему сонные и неряшливо одетые с раскормленными бедрами бродили несколько женщин: русских и эвенок. Они приходились женами, сестрами или еще бог весть какими родственниками мужчин из вольнонаемных рабочих, обычно работавших на лесозаготовке, вспомогательных работах, каюров. Бродили, кто в чем. Кто в калошах, кто в каких-то обрезанных кирзовых сапогах и в странных полуизношенных туфлях. Одеты были в видавшие вид странные одеяния, похожие то ли на халаты, то ли еще на что. Казалось, одежда выполняла одновременно роль прикрытия наготы и удобной тряпки, которой можно было всегда подхватить горячую миску, сковородку, горшок или кастрюлю с печки.

Был период еще жаркого начала августа, когда на кухнях, источавших запах грибов, вареных ягод все кипело, парилось, жарилось для зимнего безвременья. Шла пора интенсивных заготовок грибов, подходивших по очереди ягод: красной смородины, каменушки, голубики. Уже мешками собирали шишки кедрового стланика. На очереди подходила пора заготовок королевы ягод – брусники.

Мужчин почти не было видно. Они работали на лесозаготовке и промывке песков, выкученных зимой из шурфов, а где из задранной части практически неразведанного ручья.

В поселке были только женщины и небольшие стайки детворы, несколько подростков и девушек, не весть Бог, по какому поводу одетых в выжившее давно из моды «новьё» и не гармонирующих с внешним видом взрослых особей своего пола.

В воздухе стояла духота. Диссонансом нет-нет покрикивал не весть откуда привезенный в эту таежную глушь петух. Ему не вторил никто. Он был также одинок, как и этот поселок и люди в нем среди затерянного мира каменных изваяний Джуг-Джура.

Жупанов искал хоть кого-нибудь из направленных им сюда людей, чтобы понять, что происходит на разведучастке и за что браться.

Он зашел в барак. Заброшенное здание издавало застоявшуюся плесневелую сырость. В дальнем углу сквозного коридора виднелось нагромождение ящиков, мешков, зимней одежды, валенок и всякого хлама. Здесь же в проходе лежал шелудивый и доживающий свой недолгий собачий век пес, который, завидев Жупанова, приветливо, как своему хозяину, постучал хвостом о грязный пол.

Начальник разведучастка заглянул в одну дверь, затем в другую. Везде было грязно и неуютно. Наконец открыл третью дверь. Это была двухкомнатная перегородка. Одна из комнат служила кухней. На железной печке, в стоявшей на камнях кастрюле, обросшей накипью из жира, что-то булькало. В жилой же комнате что-то возилось, кряхтело и судорожно подвывало. Заглянул туда. Там трудился горный мастер Захарушка Колыванов над белыми, никогда не видевшими загара бедрами поварихи разведучастка Марфы.

Он не стал беспокоить алкавших любовную страсть, покачал головой и поспешил ретироваться. Осмотр комнат решил не продолжать. Не весть на что можно было напороться и там.

Как оказалось, мужское население разведучастка было уже в загуле несколько дней. Никто не знал о прибытии начальства, а потому в меру своих возможностей и способностей отводил душу по-своему.

К вечеру, наконец, Жупанову удалось собрать всех в так и недостроенной конторе. Осмотрел присутствующих и заметил, что нового народа в партии было большинство. Поймал взгляд поварихи Марфы, насмешливый и откровенный, которым «бывалые» женщины обычно не скрывали свою похоть.

«Заметила, наверно, когда я входил в комнату»,- промелькнуло у него. Отвел взгляд, как бы давая понять, что, мол, я ничего не видел. Она же всякий раз перехватывала его взгляд, давая понять, что, мол, врешь. Видел. А покладист будешь, повожжаемся…

Эту повариху он знал давно. Зимой она кое-как перебивалась в Охотске небольшими заработками, то в столовой посудомойкой, то уборщицей в конторе. В поселке женщин не то, что было предостаточно, но, в общем, хватало и для свободных мужчин и тех, кто любил погулять от наскучивших жен, опустившихся в быт настолько, что не считали нужным следить за собой. К соседям ходили в потертой и застиранной одежде, а летом – по простому: в халатах и тапочках. На своих мужчин женщины смотрели как на приобретенную пожизненную собственность. Вот те и похаживали к тем, кто хоть как-то старался выглядеть в поселке, следил за собой.

На Марфу зимой мало кто обращал внимание. Изголодавшись за зиму по мужской ласке она брала свое в тайге с геологоразведчиками. Тогда она исполняла роль щедрой королевы. Жаловала лаской всех, кто ей нравился. При этом открыто давала понять об этом объекту будущего вожделения и непременно добивалась своего. Отдавалась с темпераментом, ни на что и ни на кого не оглядываясь. Одновременно в ней уживалась страсть к чистоте и порядку, как временного пристанища мужицкого удовлетворения, так и кухни.

На летней же базе геологразведчиков она была прокурором и за грязь или непорядок спуску не давала никому. При этом не материлась сама и пресекала всех, кто грешил сквернословием. Одним словом, в тайге она была не столько другой, сколько, наверно той, какой была раньше, до приезда сюда. Но, не взятая никем замуж, пошла по рукам. И только летом, в полевой сезон, она словно приходила в себя, отряхивала зимнюю грязь и становилась привлекательной грешницей, которую не заметить было невозможно ни по бедрам, ни по благообразному лицу. Она становилась центром внимания, несмотря на то, что зимой ее знали всякой.

Другая страсть поварихи была вкусно готовить, казалось бы, из ничего. Потому и брали ее в поле охотно и задолго до промывочного сезона старатели или начальники разведучастков геологической конторы. Уговаривали через посыльных к ней, а то и сами по случаю. Она соглашалась идти только с опытными и прошедшими годы полевых работ начальниками.

Жены в семьях ревновали мужей, но ничего поделать с этим не могли. Женщина она была не болтливая, а поскольку работала в столовой, то знали, что от нее «подарочка» мужикам не будет, проверялась фельдшером.

Жупанов смотрел на опустившихся за долгое его отсутствие исполнителей, дал им разнос и приказал утром отбыть на рабочие места. А исполняющему горному мастеру Захару Колыванову напомнил, что из лагеря его отпустили со справкой в любое время конворировать туда же и на те же нары, если тот вместе с прорабом не подготовится к зимней компании по разведке россыпи.

Усилия Жупанова оказались тщетными. Зарплату работникам он не привез. Снаряжение и продукты, доставленные из Нелькана, не покрывали запросы работающих. Да и сама Нельканская геологоразведочная контора не шиковала. Были трудные времена. Снабжение было плохим. Работников не хватало. Россыпи разведывалась плохо, да и никто толком не знал, есть ли они здесь вообще.

Молодой геолог, присланный разобраться что и как, носился по распадкам и разводил руками и, наконец, отпросившись в Нелькан, обратно так и не появился.

Жизнь у самого Мстислава Жупанова не удалась. Оставил жену во Владивостоке. Та ни в какую не хотела уезжать из города в какую-то там глушь. А он не мог без тайги и своей работы. Но, как бессемейный, бросаемый вышестоящим начальством то к старателям, то на разведучастки Колымы, а теперь вот на Юдому, отчасти слабохарактерный, он не приживался долго на одном месте. И теперь трест «Геологоразведка» бросил его на очередной прорыв, из которого вырваться так просто, ему уже не сдавалось.

Марфа, почувствовав, что холостому мужику нужна ласка и уход, всячески оказывала ему знаки внимания. И однажды, когда он вернулся с разведучаска в поселок и брал у завхоза Панкрата не бог весть какой ассортимент продуктов, проворковла:

— А не загляните ли Мстислав Федорыч на чашу чая? Да и обед у меня с печки только…

Жупанов перешагнул ее каморку в бараке, и его взгляду представилась чистая и ухоженная комната. Накрытый стол источал забытые запахи в общем-то обычной, но со вкусом приготовленной еды. На столе стояли, словно заранее приготовленные не кружки, а две стеклянные на длинных ножках граненые чарки – признак особенного шика праздного застолья.

Женщина вытащила из нарядно убранной тумбочки бутылочку разбавленного спирта, налила.

— Вы, Мстислав Федороыч редкий гость в наших краях. Все в суете и бегах. Не заходите…

— Это у тебя, Марфа всегда так?- перебил Жупанов.

— Как?

— Ну, порядок этот…

— Это я еще не убралась, вот как уберусь, так заходите на чарку чая…, понравится. – И кокетливо чокнулась о его чарку.- Со здоровьицем, Мстислав Федорыч!

Начальник разведучастка поглощал и консервированные щи, и кашу с тушенкой, и потчевался грибочками, моченой прошлогодней брусничкой… И когда сытость и удовольствие растеклись по всему телу, он, было хотел уже подняться с табуретки, но почти уткнулся в передник Марфы, пахнущий и щами и еще чем-то, о чем истосковавшийся по женскому телу мужчина думает всякий раз, когда поднимается со своего неухоженного топчана в соседнем неухоженном многосемейном бараке…

Потом у Марфы появляться стал чаще. Однажды, столкнувшись в дверях ее комнаты с Захарушкой Колывановым, тот молча двинул ему своим кулачищем в грудь так, что у Жупанова перехватило дыхание, и вытолкал его в коридор. Но следом Марфа березовым веником уже выпроваживала Захарушку. А выгнув его на улицу, вернулась, обняла Мстислава. Тот хотел оттолкнуть блудницу, но та прижала его голову к своей необъятной обнаженной груди, неожиданно распахнувшегося халата, что тот не смог противится и ласкал то, что может только что ласкал Захарушка и пил ненасытную женскую страсть, недопитую вытолкнутым на улицу конкурентом.

Зимой, нагрянувшая из Нелькана комиссия, увидев бесперспективность усилий Жупанова, забрала его в Нелькан вместе с Марфой, которая, наконец, почувствовав, что прикипела к мужику, ринулась за ним.

Народ, почувствовав, что голодную зиму можно и не пережить, разбегался.

* * *

— Начальник! – кричали не сбежавшие проходчики с порога бревенчатого сруба, служившего конторой, прорабу, - мы тебя скоро жрать будем! Где твои обещания о скором приходе кравана с Охотска? Где табак и соль?

Работяги сжимали кулаки и надвигались на щуплого потрепанного судьбой прораба, схватившего со стола чайник и намеревавшегося запустить в любого, кто приблизится.

— Стой! Иначе черепа переломаю!

— Ишь, сопля размазанная, еще шебуршится! Да я тебя…,- шуршовщик кинулся на прораба, но тот увернулся и, что есть силы, опустил медный чайник на его лысеющую голову.

— Э-э-х!

— Ты что делаешь, гниль туберкулезная! - кинулся защищать напарника второй шуршовщик.

Но в это время из-за двери выросла взъерошенная фигура горного мастера, еле стоявшего на ногах и с топором в руках. Шурфовщик попятился было назад к двери, но тот успел закрыть ее ногой с такой силой, что кружка, стоявшая на столе подпрыгнула, упала и покатилась по деревянному полу, сбитому из плохо оструганных досок.

— … Не надо, Захар… А-а-а!- закричал истошно шурфовщик, пытаясь найти спасение у окна. Но там уже «гниль туберкулезная» поднимала над его головой чайник.

— Вы что, братцы! Да я…, да я всю жизнь говно буду жрать, только не трогайте!

— Глянь-ко! Миша, он готов уже говно жрать… Знать уже сыт,- икнул от беспробудного пьянства горный мастер Захарушка и опустил топор. Знать голод отступил. Может соли дать? А?- и Захарушка потянулся к ширинке…

Улучшив момент, шурфовщику удалось рвануть на себя дверь и кубарем скатиться с переломанного крыльца. Дверь, захлопнулась и с улицы неожиданно раздался рев перешедший в дикий хохот. Потом неожиданно дверь вновь распахнулась и чуть было не собравшийся есть говно шурфовщик радостно завопил:

— Идут! Лошади идут сверху! Старатели …

Прораб выскочил на крыльцо. За ним в дверь протиснулся битый по голове шурфовщик, придерживавший рукой розовеющую ссадину на голове. Они так и стояли бы с открытыми ртами, если бы Захарушка плечом не выдавил их за ломаное крыльцо и из-под руки не посмотрел в долину.

— Во! Кажется, идут проклятые. Знать, моя рожа икать скоро перестанет.- И захлопнул за собой тесовую дверь, узорчато обитую консервными банками.

Как только разгрузили первую связку лошадей, во главе которой был бывший начальник лагпункта, а теперь уполномоченный Ерохин в форменной фуражке, из конторы раздался хлопок.

— Что там случилось?- спросил уполномоченный.

— Это Захарушка, наверно…

— Захар Колыванов?

— Он самый. Так его надо в Охотск этапировать. А ну-ка, пошли! – Уполномоченный потянулся к кобуре.

— Не надо, товарищ уполномоченный. Нет уже Захарушки видно…

Когда открыли дверь, в балке, перегнувшись через стол, лежала косая сажень Захарушки. Руки, странно вывернутые из-под туловища наружу, как бы демонстрировали вошедшим утраченную понапрасну силушку, которой бы ломать, да ломать еще камни, рубить деревья для крепежа шурфов. Рядом на полу лежал револьвер.

Прибывшему с караваном уполномоченному ОГПУ Ерохину прораб Кириллин докладывал обстановку.

— Зимой мы боялись, что лошади передохнут. Но кое-как их поддержали дробленкой из тальника. Весь болотный кочкарник в округе изрубили. Летом доходяги отошли маленько по зеленой траве. Люди отощали совсем. Курева нет. Второй месяц у нас уши пухнут. Чего только не курили…

Начальника геологоразведочной конторы, когда тот прошлым летом вернулся в Нелькан, арестовали. Там работали какие-то органы по расследованию вредительства и отвлечению средств в заведомо неперспективный по золоту район. Правда, что означала формулировка «заведомо» никто не знал, поскольку разведки практически не велось. Арестовали всех, включая главного инженера и начальника адмхозчасти. Начальник участка, Жупанов, как только вошли уполномоченные, чтобы арестовать его, молча поднял револьвер и застрелился на глазах у всех. Его брали два года назад, потом отпустили. Второй раз, видимо, попадать не хотел…

Через день арестованных, как врагов народа, увезли в Аян.

— Они реабилитированы уже. Телеграмма у меня есть.- Ответил Ерохин, вытащил из грудного кармана кожанки бумагу, и показал ее прорабу. – Район признан перспективным на золото.

— Кем?

— Главзолото.

— Как так? Мы еще не знаем, есть ли здесь россыпь, а там уже решили, что район перспективный…

— А вот так! Где геолог, которого прислали после ареста начальника?

— А-а… Да вон сидит на бревне. Ишь, цыгарки из рук не выпускает…

Уполномоченный подошел к геологу. Сел рядом и протянул папиросу. Тот обалдело смотрел на военного и блаженно улыбался.

— От курева не свихнулся еще?- спросил офицер.

— Не-ет.

— Тогда рассказывай, как дела, чем занимаетесь?

— Какие тут дела… Прораб, небось, рассказал. Лошадей кое-как на ноги поставили, чтобы не завалить зимой шурфовку. А вот люди голодовали и цинговали. Почти все разбежались… Вот только мы и остались. Да и какие из нас работники. Зубы повыпадали. Сил ходить нет, не то, что работать. К последним шурфам меня на носилках шурфовщики доставляли, чтобы документировать, добиты или нет. Вишь, ноги какие?

Уполномоченный только сейчас понял, почему ноги у геолога были обуты в разрезанные сапоги. Они просто опухли от голода и цинги.

— А золото хоть есть в шурфах?

— А куда ему деться? Есть, конечно… Россыпи только нет…

— Не понял, золото есть, а россыпи нету,- удивился уполномоченный.

— То-то и оно!- Затянувшись последний раз, геолог вытащил уголек из недокуренной папиросы, а окурок осторожно зажал в ладони. Потом спрятал где-то в грудном кармане потрепанной ватной куртки.

— Да не экономь, курева много привезли, - примирительно сказал офицер.

— А ты, по какому делу?- задал вопрос уполномоченному геолог.

— У меня приказ арестовать всех, кто саботировал работы, и отправить в Охотск.

— Погоди! Как и кто саботировал? Начальство, значит, арестовали за то, что отвлекали средства… Выходит напрасно арестовали, потому как район сверху же признали перспективным. А теперь будете арестовывать тех, кто остался, кто не сбежал, что ли?

— Тебе лучше не вмешиваться в это дело! И до тебя доберемся, коли что…

— Выходит, добрались наконец-то. Из всех ответственных только я безответственный и остался. Значит меня… Потому как это я, как оставшийся за начальника конторы, приказал остановить работы, чтобы людей сберечь.

— Ладно! Иди, отъедайся, отсыпайся, а завтра к вечеру в конторе соберемся. Посмотрим, что делать. И протянул руку.

— Уполномоченный ОГПУ Ерохин Станислав Николаевич.

— Рыков,- тряхнул руку геолог. – Алексей Рыков…

— Да, чтобы знал, - неожиданно продолжил Ерохин. – За нами идут две артели. К концу июня буду здесь. Так что должна быть зимой россыпь. Ты понимаешь меня, должна!

— А как же природа? Она ведь приказы не понимает, - удивился Раков.

— Зато ты понимаешь. Соберись с мыслями и завтра доложишь…

— Если бы я понимал…

— А кто же, кроме тебя здесь разберется, где копать? – перебил Ерохин.

— Вот и разобрался один мужичок. Старатель вольный тут как-то объявился. Когда я совсем не знал, что делать, где шурфовочные линии задавать. Так он меня надоумил. Однажды пришел к пустой линии, которую мы добили по указанию бывшего начальства, посмотрел на меня и сказал, мол, ты когда-нибудь знал, что древние тальвеги долины не совпадают с современными? То есть, на геоморфологию намекнул. Я сказал, что имею такое представление. Тогда он молча достал бумагу, на которой, значит, все мои шурфовочные линии были обозначены, а каждый шурф номером помечен. Провел кривую линию, соединяющую глубокие части древней долины. Это и был как раз ее древний тальвег. Вот только две линии двумя шурфами и зацепили его. Остальные либо не доходили до него, либо «мазали». Короче, теперь знаем, где шурфы бить. Если тот мужичек прав оказался россыпь просто обязана быть.

— И где же этот мужичок?- спросил Ерохин.

— Как прознал, что караван со старателями из Охотска вышел, так по весне и ушел куда-то. Одним словом, вольному воля.

— А как выглядел, опиши лицо подробнее,- настаивал Ерохин.

— Лицо, как лицо. Бородатое, да щербатое. Улыбка у него – святого напоминает…

— Ты, давай, того! Без мистики, Алеша,- нетерпеливо перебил уполномоченный.

— Я сам не верующий, а вот знаешь, действительно в нем есть такое, что притягивает людей. С ним куском последним делились. Только когда улыбался, у него зуб обнажался сломанный. А еще левая бровь еле заметным шрамом рассечена.

— Значит, вот где Гвоздев объявился! Это Гвоздев Степан Фомич. На Колыме его Фомичем просто звали. Мастер контрольной промывки. Был арестован, но ему удалось из-под расстрела бежать…

— За что же его арестовали?

— Золото нашли у него. Прятал его в поле телогрейки.

— Не может быть! У таких людей золото к рукам не липнет. Он сам приносил золото с Курун-Уряха, показывал такое, что нам не снилось. А я сдавал его в кассу. Ни за что бы не поверил, что такой старатель золото воровал. Он скорее его сам найдет, да закопает, чем прятать в поле будет. Что-то не то, говоришь, товарищ Ерохин.

— То, не то! То! Этого Фомича по всей Колыме ищут, всех на ноги подняли. Из СЕВВОСТЛАГА лучших сыщиков-таежников прислали. Как в воду канул. Ни трупа, ни следов. А вот здесь, значит, объявился… Не я буду, если не поймаю.

Рыков посмотрел на энкэвэдэшника. Бесцветные, давно не стриженные и тронутые сединой, волосы ниспадали на переносицу и закрывали серые глаза офицеру, похожие на две мелкие пуговицы. Одновременно ничего не выражающие, но колючие, пронизывающие.

* * *

Линии с шурфами, обозначенные штагами¹, как немые караульные сопровождали геолога, которого от шурфа к шурфу носили на носилках старатели. Рыков уже не мог ходить. Но руки еще слушались. В глубокие шурфы его опускали с помощью веревок, на опоясках. Он делал зарисовку выработки, смотрел, где брали последний двадцатник². Потом шурфовщики поднимали его и несли к следующему шурфу. И так до тех пор, пока он не принимал последний. Если говорил добить шурф, шурфовщики не спорили, потому как знали, что спорить с Рыковым было бесполезно. Возвращали его также на носилках. В балке геолог в журнал заносил результаты промывки. Пробы мыли при нем, в зумпфе, в наполовину отгороженном срубе. В нем было сыро и холодно. Взглянув в отмытый шлих, Рыков чуть приподнимался с носилок, брал в руки лоток и, погоняв водицу по желобку лотка, высматривал золотины. Потом с таким же трудом делал пометки в журнале. Когда видел богатый шлих, на его лице появлялась улыбка, скорее похожая на гримасу изможденного работой, недоеданием и болезнью человека.

Отступившая от геолога, было, с приходом старателей и сытостью болезнь, подкатила снова. Следующий караван с Охотска задерживался. Стало совсем плохо с одеждой, инструментами.

Прораб дважды урезал паек. К тому же неожиданно навалилась какая-то болезнь. Термометра не было. Врачевать тоже было некому. Болели почти все. Кого болезнь не коснулась, изнемогали от усталости, помогая ослабевшим людям.

Назначенный новый начальник из Нелькана дал телеграмму в трест о бедственном положении разведочной партии. Врача прислали в марте, когда о болезни уже давно забыли…

А шурфовка шла себе и шла. Породу из выработок вытаскивали на опоясках. Мыли проходки. Золото пошло хорошее. Потому и работалось. Россыпь следовала точно схеме, оставленной старателем. Узнав контуры россыпи, народ ринулся «забивать» участки под добычу. Среди старателей воцарилась анархия.

От треста Приморзолото был присллан директор некто Пракин. Ему было доверено принимать золото у старателей, мывших его, где попало. Взамен Пракин распоряжался выдавать им обозначенную часть россыпи между разведочными шурфами. Кто намывал больше и раньше сдавал в кассу золото, тем отводились уже деляны между шурфовочными линиями, на которых они старались уже на законных основаниях.

Весть, которая разнеслась по всему побережью Охотского моря и достигла даже Колымы, спровоцировала приток новых старателей, желавших попытать счастья. Но обделенные вниманием Пракина часть старателей, которые прибыли позже, учинили бунт.

Продержав директора день в шурфе, к вечеру подняли его на поверхность. Но пригрозили его закопать в нем же, если не отведет им те участки, которые попросят.

Перепугавшись, Пракин ночью убрался с Курун-Уряха. Начальник участка Иванов захватил собранное золото у Пракина и сплыл с ним в Нелькан, а потом добрался до Аяна. Там его и арестовали энкэвэдэшники с золотом, осуществлявшими тотальный режим проверки по всем рекам, трактам и направлениям возможного перемещения людей. Вначале держали в кутузке до подтверждения данных: кто он? и откуда при нем золото? Когда разобрались, отпустили.

Директор Охотского прииска, узнав о золоте Курун-Уряха решил действовать непосредственно через «Главзолото» и отправил телеграмму на имя начальника.

Москва. Кабинет начальника «Главзолото». 7 июля 1939 года.

Начальник Глазолото поднял глаза на вошедшего начальника отдела геологоразведки и молча кивнул, приглашая к столу. Тот сел и ждал, пока начальник не переговорил по телефону. Скорее с ним говорил кто-то, а он слушал и односложно отвечал: «Слушаю!», «Да, конечно!», «Обязательно проинформирую…», «На то есть указание товарища Ежова!», «Есть!».

Когда трубка была положена, а начальник устало вытер глаза правой рукой и потер переносицу, снова зазвонил телефон. На этот раз его лицо вытянулось и в таком положении оставалось одно мгновение, но оно ему далось очень тяжело. Он только и ответил всего-то, слушаю вас, Николай Иванович…

— Фу-у! Не знаешь, чем и этот день кончится. На, читай телеграмму!- И директор протянул бумагу.

Из Охотска. 2 юля 1939 года.

«Вредители из треста «Геологоразведка» умышленно скрывали золотоносный ключ Курун-Урях. Мы вновь его открыли…».

Директор Охотского прииска…

Что они с ума там посходили, давать такие телеграммы!… Служба Ежова всех на ноги подымет!

— Уже подняла,- опять потер переносицу начальник Главка. - Сам Ежов Николай Иванович звонил. Просил разобраться и доложить через неделю.

Ежов Николай Иванович. (1895-1940). Генеральный комиссар госбезопасности (1937). Возглавляя органы внутренних дел, был один из главных организаторов и исполнителей массовых репрессий. В 1939 г арестован, расстрелян в 1940 г.