Где нет нутра, там не поможешь потом,
цена таких усилий — медный грош.
И.В. Гёте.

В самолёте жилистому Глухову досталось место между двумя дородными мужчинами, отчего сидеть было не очень удобно, поскольку нельзя было положит даже локти на подлокотники. Когда взлетели Александр потянулся к газетам, какие разносила стюардесса. Бессознательно искал вних что-нибудь о деле Панова, но о нём словно все забыли, потому как для журналистов хватало других сенсаций, на которых они почивали, не беспокоясь потерять хлеб насущный в условиях, когда сама нормальная жизнь обывателя была сенсацией. Будучи более трёх месяцев оторванным от общественной жизни, Александр читал всё. Рядом сидевший мужчина поинтересовался:

— Вы с таким интересом просматриваете чтиво, что создаётся впечатление вам это доставляет удовольствие.

— Не знаю, как насчёт удовольствия, но я долго не видел газет.

— Народ перестал читать прессу, поскольку она его не занимает и не «достает». - Копошился обрюзгший толстяк, то и дело задевая локтем Глухова, заталкивая газеты и журналы в спинку кресла впереди сидящего пассажира. - Прессу сегодня читают только те, кому делать нечего, на кого пресса «наехала», критики, которым чем-то надо кормиться, бизнес, страждущий найти нужный товар по сходной цене. Даже журналисты не читают своих собратьев по перу. А вы геолог, что ли?

— Он самый.

— Сколько живу на Севере, не могу понять этот народ. Таскаются по горам, болотам и в этом находят удовольствие. Ну, молодым ещё понятно, а вам уже наверно за пятый десяток перевалило?

— Что заметно?

— Ещё бы. Седина в бороду…

— …бес в ребро! - захохотал сосед слева от Глухова, в меру по сравнению со своим соседом дородный в больших очках, водруженных на высоком лбу. - Будем знакомы: Василий! Нефтяник. Буду защищать вас от…, - и он обратился к соседу справа от Глухова.

— Иван Николаевич! - отозвался тот.

— Вот-вот, от Ивана Николаевича… И вы, конечно, не геолог, так кто же вы по профессии?

— Экономист.

— Ба! Это в стране, где одни экономисты, но нет экономики? - всплеснул руками Василий и засмеялся.

— Да-да, экономист! А без нас вы, братцы, ноль без палочки. Сколько проектов через меня, например, прошло и алмазников, и нефтяников. Вы тоже нефтяник? - обратился он Глухову. - Как величать?

— Саша…. Я рудник.

— Стало быть золотарь?

— …не совсем.

— А-а, какая разница! Нефтяники, рудники — одной краской мазаны. Такие цифири в сметы иногда затолкают, что диву даёшься.

— А вы их урезаете, как Бог на душу положит, - бросил Василий.

— А как же! Делаем экономику экономной, помните брежневские времена?

— От вашей экономной экономики в тайге люди пупы надрывают, костерят вас, как шелудивых кабинетных шалунишек. Вам, случаем, иногда не икается?

— О-о! Ещё как! - весело и без тени обиды на собеседника отозвался экономист.- Рака, которого вы, а особенно нефтяники, в своих сметах заводите за камень, нам составляет бо-ольшое удовольствие за усы вытаскивать… И резать сметы. Иначе какие мы экономисты? Но если серьёзно, грянувший на наши с вами головы рынок всё устаканит. Я так думаю.

— Это не рынок. Это пока борьба за место у прилавка на базаре. А тот, кто базар держит, тот и музыку заказывает. Криминал одним словом. Смотри как расправляются с теми, кто занимается честным бизнесом. В июне грохнули бизнесмена в Петербурге, захватили его компанию, а заработанные компанией деньги растащили. А сколько ещё таких бандитских захватов предприятий. Бездна какая-то.

— Василий, а вы случайно не знали того бизнесмена, ну того, что в Питере убили? - поинтересовался Глухов.

— Знал. Порядочный был мужик. Мы с ним вместе Горный институт в Питере заканчивали. Только в разных группах учились. Вместе нас направили вначале в Магадан, а потом оба попали сюда, в Якутию. Только он региональной геологией занялся, а я в нефтянку подался. Редко встречались. Даже как-то в Питере он банкет за свой счёт организовал, когда двадцатилетие окончания Института отмечали. Эх, Витя, Витя… Царствие тебе… Кстати, а вы что спросил про него?

— Я тоже знал его,- ответил Александр.- Работали пятнадцать лет вместе.

— Ну как он был, как человек?

— Порядочный… Очень порядочный.

Василий пожал руку Глухову.

— Вот два товарища и встретились, третьего только нет… Может помянем?

— Василий приподнялся, вытащил сумку из верхнего багажника, порылся в ней и извлёк небольшою фляжку.

— Коньячок. Всегда беру в дорогу на всякий случай. Вот он и подвернулся. Пейте, Саша, - и протянул ему фляжку.

Глухов отпил глоток.

— Иван Николаевич, поддержишь нас? - обратился к нему Василий.

— Нет, братцы. Печень у меня…

— Ну да ладно! У нас она отсутствует. А вместо печени красный помидор. Правда, загрызть — не достать.

Василий тоже отпил глоток. Откинул голову на кресло и, не поворачивая её к Глухову, произнёс слова, какие поразили Александра. Не выспренностью своей, нет, а тем, что они касались одновременно и его, и Василия и Виктора, которого не было среди них.

— Мы не пишем сценарий своей жизни, но следуем ему в течение всей линии этого кино, дополняя его картинами и сценами, которые по ходу придумываем и сами же играем их. В итоге — каждый из нас главный герой придуманного нами не изданного и никем не прочитанного житейского романа. И вряд ли этот роман будет интересен для нас самих, а тем более для кого-то, поскольку его никто не может прочесть, так как он никем не написан, а мы не сможем им поделиться. Зато мы охотно читаем другие романы и восхищаемся судьбами тех, которых никогда-то и не было в жизни.

— Я согласен с тобой Василий, - поддержал Глухов.

— Что ты там бормочешь, Василий? - вдруг оживился Иван Николаевич. - Вроде нефтяник, а прикидываешься интеллигентишкой, взошедшим на паперть и читающим проповедь о жизни и её смысле. Жизнь другая, чем мы с вами думаем, господа. Другая. Это у нас в мозгах одни слюни остались от идеологической мишуры, которую втискивали нам в серое вещество коммунисты столько лет. Ишь, придумали: линия жизни, роман, который не написали… Жизнь проще и всё расставляет по местам. Кто сверху, тот и живёт, кто внизу — тот существует. А кто и под забором её находится.

Иван Николаевич потянулся и продолжил.

— Конечно я могу согласиться с тобой, Василий. Мы все в жизни играем добропорядочные роли, которые вписали сами в сценарий жизни, но написанный обществом. А на самом-то деле, в ближайшем своём окружении мы мерзкие и мелочные людишки, иногда даже обозлённые на общество и самих себя. И только в детстве и юности или в минуты редкого откровения мы вдруг становимся теми, которыми хотели или мечтали быть. Но детство прошло и мерзость отношений между людьми вступает в свои права, как отлаженный механизм борьбы за существование. В нас просыпаются инстинкты, они отбрасывают всякую идеологию, и мы становимся теми, какими есть — животными. Вы заметили, как все ринулись на регистрацию, как толкались, чтобы не остаться крайним? Поскольку мест в самолёте столько, сколько должно быть пассажиров, но где гарантия, что кто-то не посадил важную птичку, что кто-то кому-то не сунул, а? Путь на Москву из Якутска как исход в страну обетованную отдельно от всей страны, называемой Россией. И остаться крайним, значит остаться, отстать, быть последним, несчастным. Я это так долго испытывал на себе и в прошлое и в настоящее время, что у меня даже выработался инстинкт самосохранения. Я загодя толкаюсь возле двери «на посадку в самолёт».

— И никогда не отставали? - изумился Глухов.

— Никогда!

— Стало быть, вы, Иван Николаевич, действительно инстинктами живёте. И сметы урезаете чисто инстинктивно в проектах, поскольку у вас довлеет, видимо, давешняя точка зрения, мол, просят всегда больше, значит дадим меньше!

— Истинно так, дружище!

Посмеялись.

Стюардесса, толкая впереди себя в узком проходе самолёта столик, наливала в стаканчики кому воду, кому сок. Василий, сидя с краю, передавал стаканчики с напитками своим соседям.

— И что же там пишут про политику?- заметив, что Глухов опять погрузился в чтение газет, спросил Николай Иванович.

— Политика — это безраздельная возможность врать и себе, и обществу, не заботясь о совести, - ответил за Глухова Василий.

— Да, политики источают милость, но милостыни не дают, - согласился Глухов.

— Действительно,- подхватил Николай Иванович. - От милостыни сыт не будешь, а от милостивых политиков — не наешься. И всё же, что там пишут?

— Например, пишут, - процитировал заголовок статьи Глухов, - «…отстранённый от власти губернатор не потерял лица».

— Ха-ха! - Засмеялся Василий. - Точно! Элита, отстранённая от власти, не расстаётся с властным лицом даже в сортире. Это как штамп, утверждённый на её лицевой панели вышестоящим начальством и он — на всю оставшуюся жизнь.

— Согласен!- поддержал Николай Иванович. - Не так давно на юбилей я пригласил бывшего своего начальника, досрочно опущенного на пенсию вышестоящим начальством за то, что тот чем-то и когда-то не поделился. Сам об этом говорил. Так вот, друзья мои, какие вместе со мной работали под его началом, всячески продолжали заискивать перед ним за столом, называли его на вы, хотя мы все почти одногодки, словно он завтра снова вызовет в кабинет и отчитает за что-нибудь. Так что написанная на лице важность начальственная в России, даже уже отлучённая от власти, отражается на всей жизни и на тех, кто под этой властью находился. Прямо Каинова печать какая-то. А народ до того пришиблен властью, что готов задницу облизывать ей хотя бы так, на всякий случай. А что если, не приведи Господи, вернётся на покинутый стул?! Или вспомнит о нём начальство и поставит выше… Чай вспомнит! Всё вспомнит, да и, смотришь, аукнется тебе. Так уж пусть на всякий случай носит свою Каинову печать властной рожи. А всё почему? Потому, как мне кажется, что мы, русские, пришибленные любой властью от царя Гороха и не способны уразуметь, что это мы, народ, должны обличать людей властью и лишать ейной тех, кто с ней не справился. А у нас ведь, сама власть всегда решала и решает, кого поставить, а кого опустить ниже плинтуса, на пенсию или засунуть в задницу.

— Кстати, вот один из авторов дискуссии говорит о том, кто мы — русские, пишет: «… я убеждён, что с точки зрения современной европейской науки русское сознание варварски архаично и, можно сказать, криминально»,- процитировал Глухов ещё одну выдержку из текста статьи.

— Бьюсь об заклад, но это не сказал русский, а тот, кто, хочет считать себя таковым, - вклинился в разговор Василий. - Чего только на нашего брата не навешивают. Ишь, рассуждают «с точки зрения европейской науки», словно у нас некому рассудить, кто мы такие — русские. И, стало быть, архаичность нашего сознания в самом корне своём криминально? Чушь какая-то, что отродясь мы, русские, разбойники, воры и преступники. Криминальными наш народ сделали чиновники от власти, ибо всегда они толкались, кто у казны, кто столоначальствовал неважно где: наверху или внизу. А простому люду всегда приходилось шапку мять и в пояс кланяться. И чтобы добиться от чиновника что-нибудь или защитить доброе имя приходилось взятку давать. А коли и разбойничал народ, то потому, что его власть опять-таки доводила до крайности.

— Сегодня все воруют!- махнул рукой Николай Иванович.

— Что значит все? Не надо читать газет, надо смотреть сегодня телевизор. Миллиардами ворует кто? Чиновник! От судей, прокуроров, до министров, военных. Миллиардами!

— А врачи, сёстры и нянечки, учителя и преподаватели разных мастей обирают хоть и по мелочи, но остальной народ, поскольку здоровых у нас нет, а учить всем детей надо. Выходит всё-таки все воруют!?

— А кто не ворует, тот даёт,- не сдавался Николай Иванович.

— А вот что дальше пытаются объяснить нам политики, - снова подал голос Глухов. - Пишут о неотвратимости наказания, а не его строгости. Слишком много в тюрьмах сидят народу за экономические преступления. Надо не сажать, заставить преступников платить, то есть не давать им отсиживаться на казённых харчах.

— Ха-ха!… Кхе-кхе! - Даже закашлялся Василий. - А ты, Александр, знаешь, что означает неотвратимость наказания? Не — частица отрицания в слове «неотвратимость». А корень-то какой? Мне так кажется, хотя я не лингвист, от слова врать, голубчик. Стало быть, что предлагают? Наказывать не от вранья! Врите, господа политики! Прикрывайтесь юридической нормой абсурдности понятия, чтобы попытаться дать возможность грабить народ и расплачиваться награбленным, коли поймают. А если не поймают? Тогда всё шито-крыто. При деньгах и власти. Мордой надо и в говно с конфискацией наворованного, дабы воняло на версту и все шарахались от него. А то о конфискации уже не говорят, но сулят необходимость делиться наворованным. Договорились!.. А истину не видят в том, что произошедший раздел государственной собственности в девяностых. Теперь наступил новый передел уже с разбоем. Кто сделал революцию девяностых? Опять же власть в лице «нобелевской западной наживки» и «народного своего парня». Один не знал, что творил, а другой знал, но ничего не творил, бросив лозунг в толпу, раскрывшую рот от неожиданности, «берите столько демократии, сколько проглотите!». Это и был призыв к грабежу. И кто грабил? Те, кто был у власти: те же коммунисты, вовремя выбросивших свой партийный мандат, чиновники от них же, фабриканты, заводчики, администраторы разных мастей, председатели колхозов. Кто чином повыше и мудрее был сообразил, что главное богатство — природные ресурсы, включая землю. А чтобы законодательно закрепить воровство и грабёж, с подачи рыжеватого блондина и внука «бывшего пионервожатого», выпустили ваучеры. И кому понесли их? Тем же, кто ограбил народ и тем, кто ваучеры выпустил! - выдохнул монолог Василий.

— Может слово-то «неотвратимость» исходит из понятия не «врать», а «врата», то есть открыть возможность расплатиться, а не сидеть? - попытался объяснить Николай Иванович.

— По-моему, в русском языке это слово означает просто неизбежность,- засмеялся Глухов.

— Какая хрен разница! Политики, думцы ли, учёные, кто бы не говорил об этом, всё одно пытаются протащить мысль: «Не трогать воров!». А известный клоун от политиков предложил раз и навсегда оградить воров с помощью так называемого «нулевого варианта». Объявить ворам амнистию и жить с нового листа. Врунам, ворам — при деньгах и природных ресурсах, а народу — голосовать за них на выборах. А кто лучше из воров? Только тот вор, кто может обещать не воровать. Вот так и выглядит современная демократия в России, - так что ли, Саша? - обратился за поддержкой к Глухову Василий.

— Трудно сказать… Назад пути нет. Сейчас делом заниматься небезопасно. А что впереди — никто не знает. Потеряли мы все что-то, но что обрели ещё не поняли?…

— А обрели мы вот что,- прервал его Николай Иванович. - Сегодня от банкиров, бизнеса любого, даже мелкого пошива, до учебных заведений, школ и детских садов — все оградили себя охраной. Ни в какой другой стране нет такой структуры, какая бы смогла сравниться с созданной системой охраны у нас. По численности — это сотни тысяч людей заняты тем, что только охраняют. Не управляют, не создают ничего, охраняют! Государство превратилось в отдельные кластеры-ячейки, охраняемые частными структурами, несмотря на то, что в государстве есть полиция, какие-то, хрен их разберёшь, внутренние войска, МЧС, таможня, ФСБ, армия… И все живут за счёт природных ресурсов. И вот я себе представляю такую ситуацию развития событий. Прикиньте теперь, как однажды эти самые охранники, неожиданно начинают соображать, мол, а что это мы охраняем тех, кто при деньгах и власти, не пора ли нам повластвовать?.. И вот однажды они просто пересаживаются в кресла охраняемых (без шума и пыли) и начинают рулить государством вместе с теми, кто носит погоны или мундиры, у которых сосредоточена вся информация о тех, кто много знает, при деньгах, ресурсах. В лучшем случае нанимают управлять тех, кого охраняли, а в худшем случае, зная, как охранять и не зная как управлять и обществом и деньгами, государство разлагается полностью…

— Апокалипсис разложения какой-то!- прервал Глухов.

— А что? Может ты, Николай Иванович, уже и сценарий подготовил такого хода заключительной истории государства российского?

Николай Иванович махнул рукой и зевнул.

— Да ну вас! Просто само всё напрашивается. Нам некуда больше идти, кроме как ассимилироваться в Европу или быть придатком азиатов. В нас исчез дух русичей, знавших цену «общности», «общины», «соборности», «отечества», а теперь, разбавленные деньгами, замешанные на дикой привнесённой извне (не выстраданной, нет!) демократии, мы просто потеряли ориентиры. Слепо ещё надеемся на то, что нас спасёт всё-таки какой-никакой царь, вождь… Ох, братцы, так жрать хочется! Вон кажется и столик стюард двигает…

Глухов, питавшийся в тайге целый сезон консервами и крупами, после приаэровокзального «хот-дога», насыщался с аппетитом.

— Что, вкусно? - спросил Василий.

— После таёжного корма — объедение.

Николай Иванович не притронулся к еде. Достал пузырёк, отпил что-то и произнёс:

— А вам, господа, пожелаю приятного аппетита. Не люблю трапезничать в самолёте.

— Нет, не могу я себя называть господином, а вас господами! - отозвался Василий, пытавшийся пластиковым ножом разрезать куриную грудку. - Мы хуже миропонимания крестьянина. Он хоть хлеб выращивает, а мы даже жрать по-человечески не можем его хлеб, вилкой с хлебницы себе в рот ломоть тащим. Мы — не господа, а Господом отлучённые болтаться между крестьянином и обезьянином, убеждая себя в том, что вот с пришествием капитализма мы враз превратились из товарищей в господ. Нет! Так не бывает. Господами не становятся крестьяне, выйдя за ворота собственного дома, а обезьяна человеком, несмотря на то, что какой-то скоморох её чему-то научил.

— Может быть речь идёт о том, что господином надо называть просто любого человека, а не потому, какое место он занимает в обществе?- отозвался Глухов.

— Ну, попробуйте, дорогой, поговорить с крестьянином, обращаясь к нему господин пастух, госпожа доярка, господин скотник, а? Звучит?

— Причём тут звучит, не звучит…, - попытался возразить Николай Иванович. Называй просто господином пастуха, не делая акцент на его профессию. Причём тут профессия?

— Не звучит! И не может звучать. Если социализм уравнял всех до товарища, а капитализм всех товарищей произвёл в господ, то чем отличается социализм от капитализма? Ничем! При социализме народ превратили в чуму болотную, одновременно превращая государство в нечто отлучённое от народа, а при капитализме эту чуму болотную на всеобщее обозрение выставили, пристегнули к нему ярлычок господина, одним махом лишив его земли, природных ресурсов и, нате вам! — совершили демократическую революцию. И разница состоит уже в том, что в первом случае государство, отлучённое от народа, имело всё: и землю, и природные ресурсы, и право указывать каждому быть тем, кем он соизволит быть, а в условиях демократического переворота собственником стал вор в законе, облачившийся в сюртук господина. Эти воры даже не понимают как обращаться с богатством, на голову им свалившееся, как манна небесная. Вместо того, чтобы направить его на служение отечеству, финансируют тех, кто способствовал совершению переворота — кукловодов западных, размещая в их банках наворованные деньги.

— Послушаешь тебя, так и с ума сойдёшь. Что же лучше, социализм или капитализм? В какую бездну кидаться? - возразил Николай Иванович.

— Надо из этой бездны выбираться, господа-товарищи. Мир исчерпал возможности и социализма, и капитализма. Нужно строить общество разумных людей, способных понять, где кончается в человеке животное, а где животное превращается в разумное существо. Всем миром выбираться, - перестал жевать Василий.

— И ты знаешь, как?- удивился Николай Иванович.

— Знаю, - как молотком вбил гвоздь Василий. - Капитализм, создавший основы научно-технического прогресса на почве присвоения материальных благ изворотливым бизнесом, разрушил культуру, какую создавало общество тысячелетиями. Она рухнула под давлением денег и сама превратилась в возможность покупаться и продаваться. Шедевры изобразительного искусства стали объектом вложения денег, как и музыка, литература, сценическое искусство. А что превращается в объект превращения денег, вначале даёт толчок к развитию, а затем неизбежно деградирует, как и сам способ накопления денег. Искусство превращается в дерьмо, называемое сегодня субкультурой, вокруг которого интриги становятся такими же убийственными, как вокруг любых больших денег. Ведь все понимают, что за любыми большими деньгами стоят большие злодеяния.

— Ну и где же выход? - усмехнулся Николай Иванович.

— В выравнивании естественнонаучной, технологической культуры с гуманитарной, то бишь общественной. Тогда осознание того, что творим с обществом, природой и с самим собой приведёт нас к разуму. И вообще, я думаю, что мы поторопились отнести себя к разумному существу.

— И кто же мы? - заинтересовался Глухов.

— Современный человек не может называть себя разумным, поскольку не решил самой главной проблемы — проблемы войны и мира и доверия друг другу. Это состояние или даже наследие животного, в котором доминирует необходимость быть выше других в социальном положении, обладать большим, чем другие, властвовать над стаей и определять возможности силой уважать себя перед более слабыми. Поэтому человека современного надо отнести, скорее, к человеку технологическому и экономическому.

— Эдакий Homo technologicus и Homo economicus что ли? - удивился Глухов.

— Возможно. Чем, например, мы отличаемся от технологического человека, когда-то изготавливавшим каменные орудия, от современного человека, пользующимся железным топором, молотом и наковальней, а вместо камня использующего железо и цветные металлы? Принципиально ничем. Или чем мы от наших пращуров каменного века отличаемся, если те изготавливали дротики, копья, затем метательные орудия, а сегодня мы владеем ружьём или лазером? Опять-таки принципиально ничем. И то и другое — лишь технологические решения разного уровня развития человека, кидать, поражать. И только с появлением разделения труда, способностью покупать и продавать, с появлением общественных отношений в рамках образовавшихся городов, а затем и государств, появляется экономика. И чем экономика семнадцатого века отличается от настоящей? Только уровнем развития и оценочными критериями её состояния с использованием тех же технологий. Разумный человек должен перейти в осознание самого главного — его места и смысла своего в природе как разумного существа, способного инстинкты превратить в благородную цель осознания Мира, в котором он живёт, понять своё предназначение посредством познания законов природы и вписаться в её законы сохранения. В противном случае человек может оказаться очередной ошибкой природы и сгинет за бортом эволюции, как исчезало великое многообразие живого, оказавшимся не способным адаптироваться к условиям изменчивости самой природы.

— Это слишком далеко ты смотришь, Василий, - зевнул Николай Иванович. - Есть проблемы более насущные. Многие сейчас говорят о том, что мировое сообщество упёрлось в стену исчерпания возможностей капитализма и социализма. Да, это действительно так. Ищут новую парадигму общественного устройства, в котором социальный гуманизм сочетался бы с экогуманизмом человека по отношению к самому себе, природе, окружающей среде. Не спорю. Уповают на какую-то там ноосферу. Но это такая же очередная утопия, как социализм и капитализм. В человеке действительно первично животное начало, общественное вторично по происхождению. Стало быть, нам надо животное, как биологическую сущность, превратить в нечто другое — социально оторванное от животного?..

— Биологическую сущность человека не изменить, в противном случае он должен превратиться в существо вне биологической жизни, - заметил Глухов. - Стало быть, главная задача человека — сохранить жизнь, то единственное пока, что по уровню своей самоорганизации превосходит всё существующее в природе.

— Вот-вот! - подхватил Василий. - Но об этом никто не задумывается, кроме учёных.

— Постепенно это осознание завладеет всеми, - задумчиво произнёс Глухов. А насчёт ноосферы, или как ещё её называют сферы разума, вы зря так думаете, Николай Иванович. У человечества нед другого выхода, чтобы решить проблемы развития. Ни капитализм, ни социализм не сделали нас разумнее, и в этом мы убедились с вами. Необходимо новое общество разумных людей, и я думаю, здесь Василий прав. Рано нам себя относить к разумным. А уж в России деньги, разбой так подорвали веру в демократические перемены, что сама власть и народ вместе с ней, не знает, куда податься от экспортированной демократии. Назад — проходили. Впереди мрак какой-то. Хотя я, кажется, почти уверен, что всё образуется, но уже без нас. А пока, там внизу, под облаками — реальная жизнь, в которую мы окунёмся, как только сойдём с трапа самолёта и наши рассуждения выше облаков покажутся эфемерными, когда таксист-бомбила назовёт заоблачную цену, чтобы добраться домой, и мы заплатим! Поскольку штурмом брать автобус или выстраиваться в очередь нам не захочется. Наша разобщённость в делах и мыслях о них настолько велика, что расставшись, мы превратимся в тех винтиков, которыми непросвещённый конструктор будет крепить детали конструкции общества, архитектура которого даже ему не известна.

— Ну, ты прямо философ, Саша. Передай поднос на тележку стюарду, да вздремнём малость. Ещё столько лететь, - сказал Василий и откинул назд кресло.

Глухов тоже откинул кресло, намереваясь заснуть. Но сон не шёл. Мысль об одиночестве подтачивала сознание. Там, в горах, об этом думалось только тогда, когда дожди не давали возможность работать. В остальное же время было не до размышлений. Сейчас, когда до Москвы оставалось время лететь уже не более трёх часов, да в электричке около часа, сердце снова защемило, а мысли стали какими-то вялыми и тягучими.

«Вот, действительно,- размышлял он,- незнакомые люди в пустом вагоне электропоезда всегда рассядутся по одному, выбрав поудобнее место, чаще у окна, непременно по ходу поезда. К другому подсядут только в том случае, когда нет больше выбора занять свободное место. Что это заложенная в нас индивидуальность, или стремление быть одному? Стремление к одиночеству, которое не терпит присутствия кого-либо рядом, поблизости. Или присутствие рядом других, не близких нам, тяготит, вызывает дискомфорт? Напротив, в забитой людьми электричке знакомые люди будут «кучковаться», пакуя пространство телами, не боясь присутствия и соприкосновения с другими. Незнакомые же друг другу люди будут стоять и терпеть присутствие других, желая поскорее выбраться из этого забитого телами пространства людей.

Люди строят индивидуальные дома, создают условия индивидуальной жизни. Выходит общество для них только оболочка, в которой существовать не совсем комфортно, но без неё пространство кажется диким? Стало быть, индивидуальность это норма, а вот одиночество?… Ах Оленька, Оленька… Не знал бы о твоём существовании, так и свыкся бы с оболочкой общества, так бы и терпел находиться внутри неё. Теперь хочется разорвать эту оболочку, зная, что ты где-то есть, где-то существуешь… А может быть и нет тебя? Господи, как же страшна неизвестность ожидания… А для любящих, наверно, это самое страшное наказание. И что же у меня осталось? Да ничего! Я даже не могу надеяться на то, что когда-нибудь полюблю другую женщину, потому как не смогу забыть тебя, Оленька. У меня ведь ничего не осталось, ради кого можно жить. Я устал, я очень устал от бесконечных потерь».

Блуждая в мыслях, Глухов неожиданно физически ощутил бессмысленность дальнейшего своего положения в обществе. Да это была и не бессмыслица вовсе, а какая-то бездна, в которую толкнула его судьба и нелепости преобразований в огромной стране, которую он любил всегда почти по-детски наивно, но сейчас также по-детски не понимал, что с ней происходит, а потому летел в пустоте созданной самим собой вокруг себя и куда-то вниз, не желая даже зацепиться за неровности стен почти отвесного лабиринта ощущения этого падения.

«Выходит жизнь, на самом деле, всего-то состоит из будней. Счастье — из мгновений, а смысл — из нагромождения будничной бессмыслицы… У меня нет будущего, а это великий грех отрицать его, тем более самому себе, кажется так говорит Святое Писание… Нет, я окончательно заблудился в лабиринте жизни, срывающегося в бездну. Где же выход, где?».

Почему-то заныли ноги. Захотелось пройтись, но самолёт был забит до отказа. Да и попутчики, сидевшие в ряду кресел по краям, не давали возможность Глухову выйти, не прервав их не то сон, не то забытье.

Глухову возвращение в Москву было мучением.