Ночь быстро поглотила мягкие формы заболоченных долин и лишь обозначила пространство горизонтом неясных линий водоразделов нагорья, за которыми уже поблёскивали звёзды. Свет фар «Урала» выхватывал из темноты полотно дороги, то поднимающейся к перевалам, то петляющей среди невысокого частокола лиственниц.

Водитель всю дорогу говорил о житье-бытье, о дороге, о людях, какие, по его словам, «застряли» на «северах» и теперь не знают как выбраться отсюда.

— А ты тоже хочешь выбраться? - поинтересовался Глухов не потому, что его это слишком уж интересовало, а потому чтобы поддержать разговор, поскольку на самом деле он думал совсем о другом. По сути дела он только сейчас признался себе, что боялся возвращаться в Москву, поскольку она тяготила его неопределённостью не только задуманного им с Пановым дела, но и безысходностью в личной жизни. Раздвоенность предположения о том, что Ольга могла просто сбежать с мужем и деньгами Панова и мысли о ней, как любимой женщине, канувшей в неизвестность в странной истории при странных обстоятельствах, терзали и тревожили его сознание, в котором уже зияла пропасть безысходности, какую он пытался заглушить, дав согласие участвовать в спасении состояния дела Романа с его старателями, хотя и не представлял себе ещё, как он может помочь ему, если у тех есть всё: документация россыпи, техника, люди.

— Нет! Не хочу. Я привык скитаться по этим дорогам. Привык к этой жизни, в которой всё может быть и через задницу делается, но я не смогу жить теперь на материке. Там не чувствуешь себя свободным и нужным. Не чувствуешь человеком, от которого что-то зависит.

— Нужным, понятно. Водила на трассе, шофёр в посёлке — нужные люди, а подчас именно они могут решить какую-то житейскую или производственную задачу. Но что значит чувствовать себя свободным?

— Ну как тебе объяснить? Понимаешь, вот выхожу я на трассу и понимаю, что если не подготовлю свою развалину к рейсу, - при этом он постучал по стеклу кулаком, как бы извиняясь перед своей машиной за сказанное,- значит я сам себе проблемы найду. Потому и шаманю. А на материке что? Стала техника посреди дороги — пусть хозяин кочевряжится или слесаря с технарём присылает, какие деньги за это получают. А эта техника — моя! Трасса — тоже моя. Я чувствую её как женщину в любую погоду. Могу разговаривать с ней, если попутчиков нет. Где хочется мне остановлюсь, там и чаю попью, удочку заброшу, ягоды или грибов притараню. Здесь водители на трассе друг за друга держатся. Дело чести — вытащить друг друга из беды. Незнакомый парень на трассе — роднёй становится, если он тебе помог или ты его вытащил, вызволил ли. Какая разница! И вообще — свобода, по моему разумению здесь, на трассе, это ощущение независимости от того, что осталось за бортом твоей машины. Свобода так работу делать, чтобы она тебе в удовольствие была, а не стоял бы кто-нибудь над тобой и указывал, что и как делать. На трассе ты сам себе хозяин. Я за что Романа люблю? Он человек дела. Не говорит как его делать, он говорит, что тебе Гоша надо, чтобы ты эту работу с песней сделал? Во как! Это его любимая поговорка. А Северок, он зависимых не любит. Зависим, значит ты думаешь только о том, как эту зависимость оправдать правдой ли неправдой.

Пропустив на полочке крутого разворота встречную машину, и приветственно моргнув фонарями на ответный благодарный сигнал водителя, Гоша продолжал.

— Я вот где-то слышал фразу, не могу точно её привести, но смысл её в том, что если ты хочешь унизить человека, заставь его оправдываться. Зависимый человек по-моему, всегда ищет в чём-то, или даже во всём, так, на всякий случай, оправдание. Заставляют его оправдываться или нет, неважно! Он всегда оправдывается, поскольку не свободен от зависимости оправдываться.

— Зачем?

— Не знаю…

— Ты свободен, потому что любишь дело своё, Гоша. А дело ещё требует определённой среды, какую любить и уважать хочется. А среда — это люди. Не всех иногда любить хочется.

— Согласен, Василич. Но когда я на трассе со своим «конём», мне чертовски жить хочется. Я как бы становлюсь независимым от тех, кого уважать не хочется.

«Как же я без своей свободы, Гоша, проживу? Мне за неё, в отличие от тебя, сражаться надо. Но с кем, с самим собой?», - подумал Глухов и посмотрел на открытое и сосредоточенное лицо водителя, всматривающееся в сноп света, вырывающего из темноты тело дороги. В нём действительно было такое, что делало выражение его лица отличным от человека, уставшим выполнять свою каждодневную работу. Оно было Глухову симпатичным.

Когда подъехали к повороту на Ючугей, Гоша остановил машину.

— Сейчас сброшу катки пастухам, какие на метеостанции погрузили, да железки разные. Просили парни. Их утром они и заберут. Да заодно подождём длинномер. Всё ли хорошо у них?

Через полчаса из-за поворота показались огни длинномера. Когда «Камаз» поравнялся с «Уралом», Гоша запрыгнул на ступеньку его кабины, перебросился несколькими фразамис водителем и сел на место. Пропустил вперёд длинномер.

— Хорошо ребята едут. Нюргун вообще уже никакой, а Николай вот-вот будет таким же. Расслабились ребята.

— А откуда они сумели достать зелье? - спросил Глухов.

— Василич, ну, как откуда? Ребята ведь из тайги вырвались! Ерёма, водила длинномера, с собой, видно, и прихватил.

— А что и Ерёма готовенький?

— Нет, Василич. Как стёклышко. Он дело своё знает.

— Потрясающая традиция. Из тайги вышли — стало быть надо непременно выпить.

— А что у вашего брата, разве не так?

— Не у всех, но, правда тоже бывает,- односложно ответил Глухов. Хотя…

— Отоспятся мужики, не впервой! - тронул за длинномером свою машину водитель.

Заполночь машина въехала в посёлок. Томтор словно вымер. Лишь слышно было, как работала поселковая электростанция. В рубленной со вкусом деревянной гостинице молодая женщина даже не спросили Глухова, кто он, куда и зачем приехал. С улыбкой заполнила журнал, проводила в номер, только сказала:

— Завтра вас, Александр Васильевич, поднимут в шесть ребята и на машине отправят в Оймякон. Спокойной ночи!

— Я насчёт оплаты за гостиницу,- забеспокоился, было Глухов, пытаясь расстегнуть полевую сумку.

— Не беспокойтесь! Вы гость Романа Дмитриевича.

Глухов посмотрел на стерильные простыни, полотенца, снял резиновые сапоги, завернул портянками ботфорты и комнату наполнил запах длинного и утомительного переезда. Захотелось помыться, и чаю захотелось не меньше, чем спать. Пересилило последнее.

— Проснитесь, Александр Васильевич!

Глухов проснулся от какого-то спёртого истошного запаха и подумал, что этот запах источают его портянки. от его портянок, которые бы надо запихнуть поглубже в сапоги, а не беспокоиться о том, чтобы они просохли.

«Надо было бы всё-таки бы запихнуть поглубже портянки в сапоги, а не беспокоиться о том, чтобы они просохли. Стыдуха перед служителями гостиницы за вонь такую!»,- пробежала впереди мысль раньше осознания того, что Александр проснулся.

— Машина стоит, Василич!

Открыв глаза, Глухов увидел склонённое над ним опухшее лицо Нюргуна. Рот с белым налётом на губах от всенощной попойки источался смрад, состоящий из водочного перегара и кислятины недоваривавшейся всячины в желудке…

«Скорее это не мои портянки издают такую вонь»,- вяло опять подумал Александр.

Он отстранил склонившееся лицо рабочего, сел на кровать, спросил:

— Который час?

— Пять, Василич. Ехать надо… «Козёл» Николая у подъезда стоит… Мы там захватили тебе поесть и выпить, - икнул рабочий.

Глухов посмотрел на то, как Нюргун, еле держась на ногах, обхватил его кровать.

— Николай такой же?

— А кокой должен быть?! - удивился Нюргун.

— Трезвый.

— А-а…Не надо, Василич! Поехали, Василич. Ромка звонил полчаса назад и приказал разбудить тебя и ехать… Вода в Индигирке попёрла. Надо успеть проскочить… Поехали!

У подъезда, названный Нюргуном «козлом», стоял старенький «Уазик». За рулём, покачиваясь на сидении, был Николай. Он дружески помахав рукой, завёл машину.

— Доедем? - Спросил Глухов.

— А… как же, Василич! Это не в тайге подойники вездехода дёргать… Мухой доставим. На вот, глотни!

Глухов отстранил руку Николая, в которой неожиданно оказалась начатая бутылка водки.

— Ты бы лучше кружечку чайку налил!

— Чай не водка, много не выпьешь, Василич. До Оймякона домчимся, там попьём, Ромка торопит… А Ромка сказал, значит хоть мёртвым, а дело надо сделать.

«Вот оно — наше всё! И другая свобода от гошиной свободы. Нет, это, скорее, несвобода быт свободным от того, чтобы не ощущать свободу, глуша её в зародыше зельем. А ведь в поле какие оба симпатичными казались и в таёжном быту и деле».

В другой обстановке Глухов бы занервничал. Но в подобной ситуации ему ничего не оставалось, как махнуть на это рукой.

Николай, глотнув из кружки, в которую плеснул ему водки Нюргун, отщипнул немного какой-то лепёшки или подобие измятого пирожка, зажевал и вырулил на дорогу.

— Вы, мужики, хоть в семьях побывали? - спросил Глухов.

— Вначале дело, а потом семья! - пафосно сказал Нюргун, допивая недопитое содержимое в кружке Николая.

По пути к Оймякону они всё-таки допили бутылку водки. Нюргун, завалившись на заднем сидении, спал. Николай канючил за рулём и уже когда подъехал ко двору какого-то дома на въезде в Оймякон, остановил машину. Правда, выйти уже не смог. Спал.

Глухов растолкал Нюргуна. Тот долго не мог прийти в себя, где он, зачем и почему оказался в Оймяконе. Наконец, сообразив в чём дело, вышел из машины и направился к дому. Ему открыла старушка и что-то по-якутски сказала. Тот закивал головой и, оттащив на соседнее сидение Николая, сам сел на его место, кивнув Глухову занять место на заднем сидении, завёл машину и вновь выехал на дорогу.

— Куда?- односложно спросил Глухов.

— Припозднились, Василич. Лодочник Валентин ушёл на сенокос. Придётся искать.

За небольшим перелеском к аласу среди низкорослого березняка отошла просёлочная дорога. По ней Николай проехал до одиноко стоявшей лиственницы, у которой были сложены какие-то торбы, вилы, грабли.

— Посиди, Василич! Пойду на разведку, - пробормотал Николай и скрылся за замётанными стогами сена.

Это было время, когда, используя каждый погожий день, люди, чтобы прокормить суровой зимой домашний скот, вынуждены были от мала до велика пропадать на лугах и что-то ещё докашивать, сгребать просохшее сено в стога, отгораживать их жердинами и оградой от пасшегося неподалёку стада.

Запах был такой травяной и знакомый, что Глухов растянулся в тени раскидистой невысокой лиственницы и вкушал настоянный на разнотравье воздух. Куда-то исчезло раздражение по поводу пьянства его бывших рабочих. Он почувствовал, как насыщенный разнотравьем воздух заполнял грудь, отчего ему стало хорошо. Смотрел в безоблачное небо, держа в зубах соломинку. Закрыл глаза и почувствовал как хорошо бы сейчас заснуть под этим деревом и оторваться от всех забот и необходимости куда-то опять спешить и что-то делать опять с надрывом.

«Наверно хорошо жить так вот, где-нибудь в таёжном селе, заниматься обыденным делом, знать, что ты хочешь, что от тебя ждут окружающие люди. Знать, что все треволнения только от тебя самого. От того, что ты можешь сам сделать и ещё оставалось место на то, чтобы жить и удивляться тем маленьким радостям, о которых мы даже порой не догадываемся, что они важнее в жизни, нежели какие-нибудь цели, ради которых надо жертвовать временем, собой и своими близкими… Как просто жить, оказывается…. Живут же люди…

— Василич! Знакомься, - Спиридон Тимофеевич, заместитель по хозчасти Романа!

Услышал голос Нюргуна сквозь надвигавшуюся дремоту Глухов поднялся. Протянул руку сухощавому пожилому якуту.

— Он сейчас с нами поедет, заплетающим языком говорил Нюргун.- Пока лодочник подойдёт, кое-что притащит из запчастей на полигон. А там — погрузитесь и… вперёд!

У берега разлившейся Индигирки покачивалась на малой волне лодка «Казанка» с мотором. Мимо заводи проносился мусор с прибываемой большой водой.

Развернувшийся лихо «Уазик», остановился прямо у бровки воды. Еле стоявшие на ногах Николай и Нюргун со Спиридоном из машины начали вытаскивать и складывать в лодку какие-то железки, ящики. Поверх бросили несколько мороженных лошадиных голов, да ещё несколько пустых мешков.

Глухов покачал головой.

— Поднимем такой груз?

— Не столько возили! Подымем, - спокойно ответил Тимофеевич.

В это время подошёл средних лет мужик с двумя канистрами бензина. Протянул руку Глухову.

— Степан.

Это был лодочник. Он тщательно уложил груз, оставив место себе на корме, бросил телогрейку на нас лодки.

— Ну кажется всё.

— На посошок! - вытащил бутылку водки из-под сидения машины Николай, подошёл к лодке и протянул её Спиридону.

Тот ловким движением, словно только этим и занимался всю жизнь, откупорил её. Вытащил из лодочного «бардачка» побитую алюминиевую кружку, сполоснул её у борта мутной водой Индигирки и, плеснув неё водки, протянул лодочнику.

Степан выпил. Утёрся рукавом и шумно выдохнул. Следом выпил Спиридон. Поморщился. Нюргун пил мелкими глотками с остановками. Водка шла плохо. Изо рта снова попадала в кружку. Он икал, гоняя её из кружки в глотку взад-вперёд, пока остатки её не растеклись по подбородку и застиранной полевой рубашке.

Глухов отклонил руку Николая, предлагающего выпить с ними.

— Ладно, Василич, счастливо! - и выпил.

Остаток допил лодочник. Пустую бутылку аккуратно положил в куст молодого тальника.

«Что это, - думал Глухов? - желание допить всё, чтобы не оставалось? Или мораторий на пьянство, установленный в посёлке по случаю затянувшегося сенокоса, толкал людей пить украдкой и так, чтобы не встать? Тем более здесь, в условиях паводка, когда пить не только было нельзя, но и опасно, поскольку сплав по такой реке в обычных случаях — испытание, а здесь перегруженная лодка и большая вода, казалось бы, сами по себе обстоятельства предостерегали людей о возможной опасности не справиться со стихией по-трезвому, не то что, когда сознание было излишне подогрето спиртным. Чёрт! Они не знают, что творят… Может послать их куда-нибудь подальше, махнуть рукой со словами, мол, живите, как знаете, тоните, если вам так хочется, а я остаюсь на берегу?! Подумают струсил геолог. Ну и хрен с ними! Пусть так думают. Ведь у лодочника Степана и Спиридона глаза так блестят уже, что кажется вот-вот и на ногах перестанут стоять. Нет, кажется, тогда о моём поступке весь край говорить будет: разумно или глупо я поступил. К тому же Роман… Да-да, Роман… Он ждёт, надеется. Что это я? Трушу? Но ведь инстинкт самосохранения мне диктует: нельзя, опасно, преступно, Глухов! За тобой же ещё стоит собственное незаконченное дело? Наконец из всех присутствующих здесь ты один трезвый и можешь принять единственное правильное решение…».

Степан, чуть придерживая лодку, чтобы её не подхватило течением раньше, чем люди усядутся, заметив нерешительность Глухова, спокойно сказал:

— Давай, начальник, садись на нос, а мы с Тимофеичем на корму сядем. Мне рулить надо… Да телогрейку одень, холодно на реке будет. Часа, полтора-два плыть… Извини уж, мы спасательные жилеты не имеем. Доплывём как нибудь.

«Лодочник за меня сделал выбор», - принял решение Александр.

К своему удивлению Глухов заметил, как Спиридон ловко присел на сидение у кормы, сложил руки на груди, словно покойник, даже не заставил качнуться лодку. Степан натужно оттолкнул лодку так, чтобы та стала разворачиваться носом по течению реки и сам прыгнул в неё. Вода чуть не залила судёнышко, оставаясь чуть ниже бортов не больше на три четверти вершка.

Осторожно перебравшись к корме, усевшись поудобнее, Степан дёрнул шнур раз, другой, третий… Лодку уже несло по протоке, а впереди виднелись топляки. На четвертый раз мотор взревел и лодка, круто развернув к главному руслу реки, слегка задрав нос, понеслась.

Глухов перевёл дух. Не запустись мотор, лодка бы уткнулась в топляки и непременно перевернулась бы напротив посёлка.

Вырвавшись из серии проток, лодка вышла на фарватер реки и только здесь Александр увидел всю мощь паводка. Если у берега вода была мутноватой, то в основном русле вода напоминала кисель с несущимися вниз кронами упавших деревьев, брёвен сухостоя и мусора из ветвей, коры, коряг. Иногда казалось неизбежным столкновение с плывущим, выступающим, неожиданно выныривающим то там, то здесь всем тем, что когда-то росло, лежало и гнило. Река как гигантская струя мусоропровода тащила, ломала, подбирала и несла вперёд, делая подпруды, подновляя старые и формируя новые протоки.

Боковым зрением Глухов посмотрел на Степана. Лодочник сосредоточенно смотрел вперёд, а его лицо было абсолютно непроницательным, словно он всю свою жизнь только и знал, что сплавлялся по такой вспухшей паводком реке. Лишь лицо Спиридона, ухватившегося мёртвой хваткой за борт лодки, почти касающейся убегающей струи мутной воды, было бледным то ли от того, что перепил, то ли от страха.

Неожиданно впереди показался затор с ощетинившимися и покачивающимися стволами ободранных галькой деревьев, жердями, утрамбованными всяким хламом. Глухов оглянулся.

«Куда же несёмся?! Неужели Степан не видит?!» - забеспокоился Александр, поскольку ему показалось, что Степан попросту не видит из-за него, сидящего на носу лодки, и крикнул:

— Завал, Степан! Впереди, смотри!

Степан флегматично махнул свободной рукой.

«Что он самоубийца что ли? Осталось-то всего ничего!», - только и успел подумать Александр, как неожиданно слева по ходу у кромки протоки, шириной всего около трёх пяти метров, появился створ глубокого слива, куда и направил Степан лодку лёгким движением руля. Лодка стрелой пронеслась мимо, кажется наглухо сформированного рекой завала, и вылетела на быстрину.

«Ничего себе!» - не то от восхищения, не то само по себе вырвалось у Александра. Обернувшись к Степану, он не заметил у того и признаков беспокойства или облегчения от того, что удачно проскочили завал. Да и смотрел на реку он не напряженно, а с каким-то выразительным спокойствием.

«Он просто хорошо знает реку! Он не подразумевал, не догадывался, он просто знал, что в этом месте есть глубокое русло, по которому формируется слив в стороне от завала… Странно, выпив не менее полутора стаканов водки, у него нет явных признаков опьянения… Железный что ли? Или то, выпитое, была лишь толика какая для него, малость — для того, чтобы притупить чувство опасности. Не похоже, что лодочник вообще из трусливых. Ни один мускул не дрогнет. Прямо-таки лицо, не выражающее ничего, как каменное…»,- думал Глухов.

Постепенно Александр успокоился. Уверенность лодочника, безразличие напряженной и почти застывшей фигуры Спиридона вернули его мысли к реке, к проплывающим мимо то крутым обрывистым берегам, то пологим затопленным низинам. Спокойная мощь реки даже убаюкивала. Хотелось даже подремать после минувшего тяжёлого дня выхода на трассу, короткого неспокойного сна в гостинице. И Глухов, закрыв глаза, кажется действительно бы провалился в сон от мерно гудящего мотора, от почти однообразно проплывающего ландшафта, когда неожиданно стало тихо.

Открыв глаза Глухов сообразил, — заглох мотор. Лодка плыла по течению по инерции, по воле реки, разворачиваясь бортом к течению. Вот она уже вообще развернулась и плыла кормой по течению.

Степан что-то возился с мотором. Потом оглянулся и крикнул Глухову:

— Весло на всякий случай возьми, начальник! Мимо косы будем проходить, подгребёшь, чтобы на косе тормознуться!

Действительно, впереди шивера указывала на наличие приближающегося мелководья. Глухов встал на нос лодки, взял в руки вело и готов был развернуть лодку. Это ему удалось. Лодка не чиркнула о камни, вышла на более глубокое место. Дальше сплав продолжался с неработающим мотором, пока наконец Степану не удалось его снова запустить, когда лодку уже проносило мимо косы.

Через полтора часа сплава лодка уткнулась в невысокий берег протоки. Как будто-бы из под земли выросли две человеческие фигуры. Приняли фал, обмотали его вокруг дерева и помогли выбраться вначале Глухову, а затем начали принимать груз.

— Жорик, - протянул руку молодой парень Глухову.

— Толик,- представился другой.- Я сейчас трактор подгоню, что таскаться с грузом к зимовью.

Глухов огляделся. Ровная поверхность террасы, когда-то поросшая строевым лесом, изобиловала пнями, свидетельство того, что где-то должно быть зимовье. Действительно, за трактором скрывался угол недавно срубленного дома. Около него под навесом был наскоро сколочен стол и скамьи. Поодаль валялось несколько бочек из-под топлива. Кострище располагалось почти рядом около стола. Здесь же стояла печка-полубочка с трубой, из которой струился дымок. На ней стояла кастрюля и чайник.

Пока народ трактором перевозил груз к зимовью, Александр подбросил в печь дров, вылил из чайника остатки старого чая и поставил кипятить новый. Кастрюля была заполнена водой. Признаков приготовленного обеда не было ни в зимовье, ни на столе.

Александру хотелось есть. Голодный сон в Томторе, не солоно хлебавши в Оймяконе и пустая кастрюля на разгоравшейся печи к полудню — повергли Глухова в уныние. И он с надеждой смотрел, как в привезенной суме что-то искал Жорик. И когда все подошли к столу, за которым питал надежду поесть хоть что-нибудь Глухов, Жорик из сумки вытащил четыре бутылки водки, поставил их на стол. Вылил из стоявших на столе двух кружек остатки чая, налил в них водки и первую предложил Глухову.

— А закусить чем-нибудь есть?

— Вот! - вытащив из сумки помятый пирожок и кусок заветренного огурца,- сказал Спиридон, положив всё это на стол и при этом вытряхнул матерчатую сумку, показывая тем самым, что больше ничего нет.

— Спасибо, братцы, не хочется! И вам бы не советовал в дорогу пить.

— Разве это питие, начальник? - вклинился в разговор Толик. - К тому же на полигоне сухой закон.

— Пей, начальник, закусывай! - угощал Жорик. - Ещё часа три на тракторе топтаться будем до полигона.

— Ладно! Что там время терять попусту,- сказал и выпил лодочник. - Я чуть передохну, пол кружечки ещё дёрну и назад поеду, а вы здесь отдыхайте. Погода наладилась…

Две бутылки водки были выпиты быстро. Лодочник быстро собрался, и звук мотора его лодки сразу же растаял в монотонном приглушенном ворчании реки.

— Спиридон! Ты же начальник здесь. Не хватит ли пить, не пора ли ехать? Зачем меня за столько вёрст притащили сюда, чтобы я любовался вашими рожами, а? - наконец не выдержал Глухов.

Спиридон глубоко вздохнул, посмотрел исподлобья отсутствующим взглядом.

— Ладно, мужики. Хватит, так хватит. Поехали! - то ли приказал, то ли попросил, то ли извинялся Спиридон.

Забрал две оставшихся бутылки и отнёс их в кабину трактора.

Жорик и Толик, покачиваясь и бормоча покидали в приваренную сзади кабины сетку, напоминающую скорее металлическую авоську, привезенные запчасти, оттаявшие лошадиные головы, два мешка с бутором. Жорик тут же залез в неё и, растянувшись на матраце, был готов к движению.

— Погоди, а как мы трое в кабине поместимся? - спросил Толика Глухов, заметив, что Спиридон уже сидел в тесной кабине, прижавшись к дверце. Между ним и сидением тракториста, были только рычаги и думать о том, что даже сухощавый Глухов каким-то чудом поместится третьим в кабине — значит принять его за какую-нибудь зверушку.

— Мы умудрялись и вчетвером ездить. Залазь! Как-нибудь доедем, не пешком же идти? - снисходительно произнёс тракторист.

У Глухова всё закипело внутри. Мало того, что пьянство его сопровождало всю дорогу к полигону, до которого у него нет абсолютно никакого дела, что уже почти сутки он ничего не ел, не спал, а здесь ещё придётся пятнадцать-двадцать километров трястись между рычагами трактора, в котором и двоим-то тесно. Он решительно открыл дверцу трактора и хотел было словесно наброситься на Спиридона или выбросить его из кабины, сесть самому на его место и отправиться на полигон. Но взглянув на сопевшего уже и разомлевшего Спиридона, он сплюнул и сел на пень, вытирая выступивший пот со лба.

— Начальник, лезь в кабину, а то мы одни поедем,- заплетающимся языком говорил Толик и сам залез в кабину, стараясь вытащить из-под Спиридона бутылку.

Глухов понимал, что никакая его власть не распространяется на этих людей, вырвавшихся из полигона, не видавших с февраля ничего во рту крепче чая. Что водитель в таком состоянии точно плюнет на него и покатит на полигон, допив с собутыльниками содержимое того, что осталось и Роман не дождётся ни их, ни Глухова и вся затея помочь старателям выйти из создавшегося положения обернётся разборками, которые приведут Глухова к задержке с отъездом самому. А брошенные на трассе его люди могут поступить также, как эти. Достать и напиться. И тогда…

Александр вытащил из кабины хрупкое тельце Толика так, что тот чуть не свалился с гусеницы и занял место посредине кабины.

Толик начал материться. Из носа повисла сопля — первый признак того, что ещё немного и он также, как и Спиридон мерно засопит и отойдёт к бессознательному блаженству. Но всё-таки запустил двигатель, втиснулся в кабину только одной ягодицей, а левой ногой упёрся в приборную доску или то, что от неё осталось. Трактор был старенький и изношенный. С него старательно сняли всё, что снималось и оставлялось только то, за что можно было держаться. Поскольку на фронтоне кабины белой краской было начертано «Такси, мать твою…».

«Это пародия на старательство»,- думал Глухов.- Сколько бы мне не приходилось встречаться со старателями, и люди и техника были в абсолютном порядке. Здесь же…».

Трактор тронулся и неожиданно быстро набрал скорость. Неровности полотна грунтовой тракторной дороги отзывались такой болтанкой, что корзина-авоська, приваренная сзади к кузову, в которой лежал и, видимо, уже спал праведным сном Жорик, подбрасывала его как гуттаперчевого. И он переворачивался на матраце то спиной, то лицом к нему, не подавая признаков беспокойства. Глухову же пришлось задрать правую ногу так, чтобы Толик мог переключать скорости. И к его изумлению ему это удавалось делать. Но когда Александр мешкал, то он включал скорость с таким остервенением, что Глухов понимал, кто здесь хозяин. И ему опять захотелось со всем этим покончить каким-то образом и единым махом, но тут же понимал, что назад у него дороги попросту нет: ни лодки, ни лодочника. А впереди обязательство помочь другу в его проваливающимся промсезоне. И снова горечь собственного бессилия охватила Александра, но неожиданно вспомнив всё, что с ним произошло, Оленькой и Пановым, понял вдруг, что эта беда всё-таки через два-три часа, если так будет он ехать, закончится, а то что потеряно уже не вернёшь.

«Терпение, Саша, терпение…», - мысленно говорил себе сам Глухов.

Через некоторое время болтанка чуть не привела к тому, что Толик чуть было не вывалился из кабины под гусеницу. Он остановил трактор, вылез из него и развалился на галечнике. Отдыхал. Глухов тоже вышел передохнуть и попить воды. Но вода в ручье была мутна.

«Стало быть всё-таки моют золото вверху»,- подумал Глухов, и поискал чистой воды. Наконец нашёл и припал к небольшому ключику распадка. А когда вернулся троица уже разливала по кружкам спиртное. Глухов сплюнул, было потянулся отобрать бутылку, но Спиридон спрятал её за спину, приложил палец к губам:

— Тсс-с, Василич, мы только по глоточку и всё…

— Ну что же вы за люди! Старатели называется! Сколько осталось ехать!? - взревел Глухов.

— Полторы…

— Что полторы?

— Полторы бутылки, Василич, - сказад Жорик.

Все расхохотались.

Глухов залез в кабину, взял планшет и пошёл пешком вверх по ручью, стараясь не отклонятся от тракторной, местами перемытой и исчезающей в болоте, дороги.

Душа его негодовала. Но постепенно к нему вернулось спокойствие.

«Через три-четыре часа, я всё равно дойду. Надо же вляпаться в такую историю. Как это объяснит Рома? Может у него и золота нет только потому что всё идёт так, через пень-колоду? Не может быть… Рома порядочный человек и дело своё знает. Мерзость везде попадается… Ладно, Рома, втянул ты меня в эту историю, будем вместе выползать из неё».

Через час с небольшим его догнал трактор. Ехал на самой повышенной скорости, какая могла быть, а по бездорожью казалось летел. Глухов отступил от трактора на обочину. Тот пробежал немного вперёд и остановился.

— Давай, начальник, садись! Раньше нас всё равно не притопаешь,- вызывающе посмотрел на Глухова Толик.

Рядом с ним никого не было. Спиридон, завернувшись в телогрейку в обнимку лежал с Жориком в «авоське» за кабиной. Жорик что-то мычал или пытался извлекать какие-то звуки, глядя стеклянными глазами на Глухова.

— Садись, садись, начальник! С ветерком доставлю и с удобствами. Тимофеич пожертвовал своим сраным местом.

Глухов никогда и не при каких обстоятельствах никого не бил, тем более в лицо. Но здесь всё его существо желало размазать слюни и сопли трактористу так, чтобы тот умылся и своими соплями и кровью со смердящим запахом перегара, исходящего из животной ёмкости его потрохов.

«Вот так и погибает человек, и в нём просыпается зверь, способный слиться в порыве со стоящей перед ним гнусностью, на которую обрушил бы весь свой праведный гнев но, не уничтожив гнусность, ибо она уже в нём прижилась и пустила корни, самому в ней придётся вымазаться, поскольку общество станет разбираться кто, почему и зачем… Тем более перед тобой, Глухов, национальный кадр, которого ты должен чтить потому, что он местный, а ты пришлый к нему…

Нет, Саша, ты не позволишь на себя повесить окровавленные сопли, ты сядешь в кабину и поедешь. Тебе ехать, Саша, ехать надо и делать своё дело. А этот и те, в «авоське» — не нуждаются в воспитании. Они уже ни в чём не нуждаются человеческом. Трезвость ума у таких людей мгновение по сравнению с ожиданием возможности выпить, а уж коли выпьют, в них во весь рост просыпается неудовлетворенная дикость, замешанная на возможности увидеть в сознательных глазах праведного человека страх потерять всё праведное. И тогда восторг обладания тем, что ничтожества могут видеть этот страх своей жертвы затмевает всё, даже собственный инстинкт самосохранения. А уж если в каких случаях он, инстинкт самосохранения, всё же одержит верх, они будут мстить позже, не смотря ни на что, в трезвости или пьянстве, но мстить: по мелочи или по крупному. Это своего рода отложенный на время вызов неспособности следовать даже инстинкту самосохранения. Человек, душу в себе поправ, становится хуже зверя… О, сколько смелых людей испортили не только свою карьеру, поплатились образом жизни из-за желания уйти от унижения низостью, отвечая справедливой яростью на низость. Может в этом и есть суть «золотого правила» во всех религиях, в том числе и учения христианского: «Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки», или: «Любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв»…Стало быть в первом случае я должен ответить низостью на низость, а во втором — возлюбить его… Воистину, как хочешь, так и поступай… Нет, мерзкая твоя душа, Толик, я даже не плюну тебе в лицо, сяду рядом с тобой и поеду делать дело, если смогу его сделать, в том числе и для тебя, поганец».

Глухов остыл только тогда, когда трактор выехал на полигон и помчался по плотине со скоростью, на которую была способная управляемая железка.

У балка начальника полигона толпился народ. Заслышав гул возвращающегося «такси», все с изумлением смотрели на железного коня, несущегося по плотине и готового вот-вот нырнуть в пруд с водой, которая была необходима старателям мыть золото. Роман сплюнул, сразу поняв в чём дело. И когда трактор лихо развернулся и оттуда почти вывалился тракторист, он кивнул рядом стоящему высокорослому якуту:

— Убери его в балок, чтоб глаза мои не видели!

— А тех?- показав на барахтавшихся в «корзине-авоськи» двух.

— Туда же! Проспятся завтра, поставлю их на дорогу лицом к реке и дам пинка. Всё! Отработались, соколики.

Глухов подошёл к Роману. Обнялись.

— Спасибо, Василич! Не знаю, как сложится, за мучения твои спасибо и поддержку.

Роман громко собравшимся сказал:

— Это прибыл к нам геолог и учёный, о котором я говорил всем! А сейчас, кто на смену, кто спать…

Роман завёл Глухова в рубленное зимовье. На широком столе лежал ворох планов, карт, каких-то бумаг. Двое нар по бокам. На одних нарах сидел пожилой якут в очках, держа в руках не зажженную сигарету.

— Я тебе говорил, Евгеньевич, я не курю, Василич — тоже. Значит ты одинок в своём стремлении угробить себя раньше, чем тебе отведено твоей планидой. Это наш компаньон, Игнатий Евгеньевич Басынов. Занимается разработкой методики извлечения косового золота из россыпи со своим пылесосом,- представил Глухову Роман своего коллегу.

— Не пылесос, Роман, а прибор… И хороший прибор, ты сам видел.

— Ты Василичу покажи его, он подтвердит мои слова, что твоим пылесосом можно, разве что, свой жене за весь сезон только на серьги намыть.

— Не эта цель прибора, а необходимость показать, сколько золота в отвал пойдёт, - рассудительно ответил коллега.

Басынов поднялся с топчана, снял очки и протянул руку Александру.

— С удовольствием посмотрю, Игнатий Евгеньевич, - приветствовал его Глухов.

— А сейчас, Василич, пошли на кухню. Я чувствую, что мои соколики даже не подумали еды с собой захватить с Оймякона.

Далеко за полночь Глухов с Романом рассматривал планы, шурфовочные линии. По тому, как шла отработка россыпи золото должно было быть во вскрытой части полигона и неплохое. Но в колоде который день были только «слёзы».

— С рассветом буди меня, Рома, пройдусь по полигону вначале с лоточком, а часам к десяти утра подгонишь вот сюда бульдозер, - Глухов ткнул карандашом в план полигона, - и малый промприбор, который стоит у тебя без дела.

— Мыли здесь, Василич, тоже самое! В плотике вообще пусто.

— Я хочу убедиться в том, что вы мыли, как мыли, откуда песок брали, - устало сказал Глухов.- Мне пару-тройку часов поспать надо. Вторые сутки со сном борюсь, но обстоятельства твои не давали такую возможность.

— Я с этими обстоятельствами к утру разберусь. Спокойной ночи, Василич.

С рассветом Глухов с лотком начал ходить по полигону. Брал пробы. Мыл. За ним наблюдали старатели свободные от вахты. Потом Александр посмотрел, как работает прибор Басынова и прикинул, сколько косового золота было в россыпи. Наконец вернулся в зимовье Романа к планам. Что-то рассматривал, что-то рисовал на черновике.

— Ну что, надежда моя человеческая? Что в твоей мудрой голове сложилось или всё к чёрту в этом году полетело уже? - оторвал от мыслей Глухова Роман.

— Не знаю, Рома, не знаю. Пока трудно сказать. Золото должно быть. По документации должно…

— А его нет!

— То-то и оно, что есть, Рома! Только вы его в отвал кинули. Пошли! Бульдозер на месте?

— Стоит, ждёт. Промприбор устанавливаем. Насос подтянули.

Александр подошёл к бульдозеристу с косой саженью в плечах и раздавшимся животом, стоявшему у «Komatsu», пожал руку.

— Как звать?

— Артём.

— С такой техникой, нельзя не намыть!

— Будет золото — что не намыть! Да что-то маловато совсем металла,- ответил бульдозерист, подтягивая подтяжки на комбинезоне.

Глухов разъяснил, что должен был делать бульдозерист. И когда установили колоду и насос с пушкой, попросил промыть три отвала.

На пробный съём пришли посмотреть все, свободные от вахты люди.

— Это больше, чем мы за два дня намывали, - заулыбался Роман.

— А ты говорил нет золота. Понял, куда вы его выкинули?

— Не совсем, но, кажется начал соображать.

— Тебе нужен геолог, а не самому доходить, что к чему. Простой геолог, понимаешь, Рома?

— А где их взять в нашей Тмутаракани. Разбежались, не соберёшь.

— Платить надо людям, Рома, не экономить на геологе… А теперь сюда посмотри, на разрез. Видишь как ведёт себя россыпь? Вот здесь, где вы мыли, золото на плотике было. А вот здесь струя пошла выше, образовалась подвешенная россыпь. И в ней содержания по шурфовке больше, чем на плотике. Вы плотиковую струю мыли, а основное золото в торфа перевели. Выбросили вот сюда, видишь? Повыше надо брать песок. А вы дерёте плотик, в котором слёзы… А дальше, вниз по ручью, струя ведёт себя иначе. Смотри!

Роман почёсывал то затылок, то спину.

— Век учись…

— Не помрёшь ты дурачком, Рома! Народ у тебя в основном работящий.

— В основном… Отоспятся, завтра выставлю на дорогу мудреца-тракториста и — пинка под зад. Отработался. Остальных двух — в подсобники.

Глухов остался на двое суток, чтобы убедиться в том, что дело пошло. И дело действительно пошло. Старатели воспрянули надеждой на то, что сезон хоть и не будет богатым, но что-то получится. А Роман с двумя работягами решил отдать дань якутской традиции и поставить в честь того, что наконец разобрались, что к чему, сэргэ — художественное оформление коновязи для лошадей.

Якутская лошадь у якутов являлась, да и до сих пор в наслегах, является священным животным. У многих якутских родов тотемом считался белогубый жеребец, чаще всего белой масти. Изображение почитаемого животного часто вырезалось на матицах домов, коньках языческих гробниц чардаат, на различной утвари и кумысных чашах. Перед якутскими домами ставились коновязи сэргэ с резными изображениями лошадей. В старину при постройке дома в ямы, выкопанные для столбов, клали пучки волос из гривы коня, как наделенного магическими свойствами охранять и приносить благо.

Высокий резной столб из лиственницы приготовили накануне и ставили на видном месте около сруба Романа. По этому случаю Роман вытащил из вьючного ящика две бутылки спиртного и каждому присутствующему символически плеснул в кружку. Самому великовозрастному — Игнатию Евгеньвичу, предоставили право попросить Духа Огня об удаче. Он на якутском языке что-то коротко попросил, плеснул из своей кружки в разожженный здесь же небольшой костёр, остальное допил. Роман покидал куски пирожка и булочки в огонь. Все выпили. Постояли немного и разошлись по рабочим местам.

Роман погладил столб, взметнувшийся в голубое небо, сказал Глухову.

— Странно, верим или нет мы в эти символы, а всё-таки хорошо, что есть ещё традиции, каким хочется следовать… В этом есть и сакральное и человеческое и мудрое что-то. Доставшееся нам от предков.

— Только я не понимаю, зачем эту хорошую традицию глотком водки подкреплять? Сухой закон есть закон.

— Привыкли мы, Василич, всё, что с нами хорошее или горькое происходит, омывать зельем. Оттого, может быть, и спивается народ наш. Вот я набрал людей из своих посёлков, своих, доморощенных, в основном из якутов, дабы уменьшить безработицу, приобщить к делу болтавшихся людей. Большинство из них блюдёт старательский закон — не пить во время сезона. А вот эти ребята, какие тебя привезли, приступили его. Тракторист вообще третий раз попадается. Утром дам ему торбу с едой, поставлю лицом на дорогу, дам ему пинка по зад и всё тут.

Просился, мычал, плакал… А что делать? Другие посмотрят на всё это, что происходит и тогда такое начнётся… Не знаю, что делать, Василич. Других брать со стороны, а своих без работы оставлять — грешно, да и не по человечески. А со своими, как с родственниками живёшь. И жалко, и в морду ударить хочется, а они сопли утрут и всё начинается сызнова. Родственники! Наверно время какое-то надо на то, чтобы они понимали, что я хочу для них, а я бы понимал, как всё по уму сделать. Но у меня нет времени, Василич. Я как загнанная лошадь, которая сама без седока бежит чёрт знает куда, почему, зачем? Вот-вот, кажется я упаду, но мне всё мнится, вот ещё немножко и будет просвет, в котором не надо будет погонять себя, где просто буду наслаждаться движением жизни, а не её галопом. Хочется своим делом со своими людьми жить, как люди живут на материке. Пока, видишь, не всё получается.

Вот ты откликнулся на мою просьбу, а ведь мои работяги вначале даже не поверили тому, что могут существовать такие отношения между людьми, когда ты должен бросить своё и ринуться на помощь другому. Подумаешь, какой-то там спец приедет, увидит и разберётся! А ведь ты разобрался, Василич. И если завтра утром вскроем колоду и золото снова будет, поверим в план, люди — в дело. И всё может образуется… И жить захочется, какой-бы выверт она не подсовывала нам.

— Образуется, Рома. Обязательно образуется… Набери-ка ещё номер телефона Найдёнова, может и узнаю что-нибудь про своё…

Роман несколько минут ходил по полигону, пока ему удалось связаться с Найдёновым.

— Володя? - Глухов у меня, на полигоне… Попросил его приехать ко мне… Выручил меня. Что? Сейчас даю.

— Слушаю, Володя! - выхватил трубку Глухов.

— Ничего, старина, нового для тебя нет. Я тоже на своем полигоне. Дела — не ахти, но ничего… Справимся… Намоем. Перед отъездом со следователем, который ведёт дело Панова, разговаривал. Он хотел с тобой встретится, чтобы задать кое-какие вопросы относительно твоей связи с Пановым и Оленькой. Не беспокойся, он в курсе дела ваших отношений, но его интересуют какие-то детали по Панову. Не переживай, старина. Когда будешь в Москве?

— В сентябре.

— Я позже. В начале ноября. Ладненько, что-то шорох какой-то пошёл…

— Закончилась связь, Роман! Не набирай больше, всё и так ясно, - протянул трубку Александр.

— Ничего? - спросил Роман.

— Ничего,- ответил Глухов.

— Ладно. Ничего — не так ещё плохо, надежда есть. Найдёшь свою женщину, Василич. Пойдём попьём чаю.

На следующее утро все, кто был свободен от вахты, собрались у колоды.

— Вскрывай! - скомандовал Роман человеку, около которого был открыт железный контейнер.

Тот вскрыл пломбы и Роман, Игнатий Евгеньевич с Глуховым начали осторожно просматривать колоду. Опускались по коврикам ниже и ниже. Приподняли один из ковриков, промыли водой и дух облегчения прошелся по кругу.

— Ну вот, а ты говорил нет у тебя золота! - проворчал Глухов.

— Есть металл! - крикнул кто-то.

— Есть! Подхватили другие.

Бульдозерист «Komatsu», вытерев ветошью руки, произнёс:

— Надо же! Выкинули поначалу золотишко-то, а оно здесь родимое, - и показал на горы выкученного песка.

— Качать начальника! - крикнул кто-то.

Люди подхватили под руки Романа, обступили его со всех сторон и подбросили вверх.

— Засранцы мои! Причём здесь я, Василича качать надо!- кричал возбуждённый старатель.

Глухов улыбался, отстраняясь от рук Романа и его старателей.

— Что я? Это вы сделали своё дело.

— Качать Василича!- крикнул кто-то.

— Нет, братцы! Не надо. Что сделал я, справится с этим любой хороший геолог. Не экономьте на спецах и дела пойдут.

— Разобьюсь, но найду геолога. В Усть-Неру подамся, если посреди промывочного сезона кто-то найдётся,- отвечал Роман.

К вечеру Роман с Александром отбывали на том же тракторе, какой его привёз два дня назад. Только за рычагами сидел сам Роман, а Глухов, восседая рядом, созерцал округу и радовался тому, что снова в дороге, но уже назад, к дому.

Лодочника ждали до ночи.

— Может что-то случилось? - предположил Глухов. - Вода не упала ещё в реке.

— С ним не может ничего случится, Василич. С мотором — может. С ним — ничего. Этот человек из таких передряг выходил на реке. Не беспокойся! Пошли спать. Утром с рассветом непременно сам нас разбудит.

Глухов удивился тому, как Роман, только растянувшись на нарах уже засопел. Ему же не спалось. Ворочался на жёстких нарах. Несмотря на август, донимал комар. Выходил из зимовья. Зажигал костёр. Высокое днём, ночью небо словно прижалось к кронам лиственниц, какие были похожи на чёрный частокол, подпирающий небо.

Мысли были рваными. Обрывки их не стыковались в логику необходимости ему метаться по тайге, вместо того, чтобы лететь в Москву и хотя бы что-нибудь прояснить в ту ситуацию, в какой оказался.

Под утро почувствовал, как кто-то тряс его. Открыв глаза увидел склонившееся к нему лицо лодочника.

— Ну вы, как пожарники! Не добудишься. Поплыли! День уже занялся, - смеялся Степан.- Мне тоже работать надо. Сена в этом году надо успеть скотине своей ещё накосить.

Вверх по течению плыли долго и нудно. Река постепенно входила в свои берега. Острова, ощетинившиеся завалами и от них отдавало холодной сыростью. Кое-где тополя на островах уже тронула желтизна. Роман накинул на Глухова какой-то мешок, чтобы ему было теплее.

— Время-то как бежит! Осень вот-вот тайгу перекрасит,- пожаловался самому себе Роман. - Успеть бы к заморозкам.

— Успеешь, Роман,- ответил Глухов.

Перед самым посёлком лодочник заметил, как на противоположном берегу кто-то машет ему.

— Кто может быть в зимовье? - крикнул из-за шума мотора Степан Роману.

Роман всмотрелся.

— А-а! Это мой птенчик добрался уже, какого я препроводил два дня назад от дел мирских.

— Заберём?- спросил Степан.

— А что не забрать? Не куковать же ему до тех пор, пока какая-нибудь оказия не появится.

С трудом пристав к террасе, в которую почти свалился тракторист, Степан рванул лодку вперёд так, что тот, потеряв равновесие, упал в объятия Романа.

— Вот, родственничек, теперь на человека похож, когда прошлёпал до реки! Вся дурь с похмельем вышла? - спросил Роман, помогая усадить Толика.

Тот промолчал. Но когда оказался на берегу посёлка, зло бросил Роману.

— Ты выбросил меня, как щенка, я — как собаку тебя убью!

— Э-э, ты так ничему и не научился, Толик дорогой!? У тебя жена молодая в посёлке, тебе думать надо о том, что делать, а ты угрожать мне? А я только тут подумал, как бы тебе работёнку в посёлке дать, а ты и эту возможность отрубил себе. Иди и думай, как жить надо! Ты не привык дольше работать, чем пить зелье. Иди, иди! Думай больше. И дурь из мозгов своих не выпирай наружу…

* * *

Роман мыл полигон до последнего, пока заморозки не опустились в долину ручья, а перед плотиной остались лишь мелкие лужицы воды.

— Баста, ребята! До плана чуть-чуть не дотянули, зато на следующий год мы, как пить дать, с металлом будем, если свет кверху ногами не перевернётся. А пока — завязываем! Консервируем всё, сторожей оставляем и — в посёлок. Праздновать будем три дня, братцы. А сдадим остатки металла, после аффинажа бабки подобьём…

— И каждой сестре по серьге достанется,- пытался пошутить Спиридон.

— Роман с прищуром посмотрел на снабженца, сказал.

— А что? за организацию пьянки во время сезона на серьгу придётся поубавить тебе жалование, Тимофеевич.

Спиридон блеснул очками и ничего не ответил.

Слухи в посёлке о том, что старатели возвращаются, и вопреки разным разговорам всё-таки почти план дали, и что куш получит каждый, взволновал молодых парней. Они шли к дому Романа, просились на следующий сезон.

— Старательству спецы нужны, ребята. Причём разного профиля и в одном лице. Слесари, токари, водители, трактористы, - учитесь, и я к вам сам приду.

Глава администрации посёлка выделил столовую под торжество. По такому случаю дорожку ковровую приказал снять с коридора администрации и постелить перед входом в трапезную.

Шёл лёгкий снежок. Было ещё не так морозно. Старатели, кто обходил дорожку, стесняясь оставить следы, да и не привыкли они ещё к такому вниманию. Кто смело наступал на неё. Но заходили все с достоинством, поглядывая на тех зевак, кто небольшими группами толпился около здания. Они что-то ждали.

Вышел на крыльцо Роман, махнул кому-то рукой и двое парней вытащили на крыльцо ящик шампанского и водки.

— Бери, ребята и расходитесь по домам! Выпейте за нашу пока небольшую, но всё же удачу,- и скрылся за дверью.

Мужики и парни нерешительно подходили брали бутылки, топтались, не веря тому что задарма можно было выпить сегодня за старателей.

Роман ждал главу администрации посёлка и сам у сервированного стола что-то говорил женщинам-служкам в белых колпаках и голубых халатах, готовых обслужить гостей. Старатели стояли вдоль стен в предвкушении праздника.

Неожиданно в двери появился Толик — тракторист, которого в августе уволил Роман за пьянство. Он подошёл к Роману, что-то сказал ему. Тот рассмеялся и пытался что-то сказать, хватая ртом воздух и наклоняясь к столу, пока не зацепив руками скатерть, потащил её на себя и рухнул на пол, стаскивая со стола вина, закуски.

— Ах ты сволочь!- крикнул бульдозерист Антон, схватив за руку Толика, который держал окровавленный якутский нож. Несколько мужиков навалились на убийцу, заломили руки за спину. Сорванной скатертью тут же и связали его.

Заголосили женщины в сумятице. Стоявшие около двери, не могли понять, что происходит. Кто-то уже кричал;

— Врача! Зовите врача!

Роман даже не закрыл глаза. Удар ножом пришёлся в самое сердце. Он лежал на полу и смотрел в потолок. Всхлипывали женщины. Молчали мужики. Тишина была такой тяжёлой, что все слышали, как вбежавший запыхавшийся поселковый врач, тяжело дыша наклонился к лежащему на полу начальнику артели, прощупал пульс и закрыл ему глаза.

Вот и закончилась твоя земная дорога, Роман. Кажется столько должно было быть их ещё впереди, да не тебе ходить уже по ним, не кидаться в омут жизни, какой ты жил взахлёб. Как любил ты её, жизнь, как хотел, чтобы все свои доморощенные вокруг тебя видели, как хорошо жить и бросаться в объятия её движения, какой бы она не была порой: тяжелой или даже, кажется, невыносимой. Но то была жизнь. Может и не осиротеет дело твоё, но без тебя оно будет не тем, другим, Роман. И жизнь не остановится и небо не упадёт на землю.

Как незаметен тот край, к которому идёт наша дорога, как обрывается внезапно она в бездну именно в то время, когда этого не могло и не должно случится, потому как всё говорило только что о том, что всё ещё только начинается! Что всё ещё самое главное и поражающее наше воображение впереди нас, и мы, не замечая ничего происходящего вне нас, смотрим вперёд и не видим бездну, какую может сами готовили с такой тщательностью, чтобы лететь в неё, да не осознавали это, потому как не можем осознавать часто того, что творим, и что творится вокруг нас в других людях, души которых не только не доступны нашему восприятию, но и не ведомы пути к ним. Или их души не то вовсе, за что мы привыкли принимать в нашем сознании, а средоточие зла и насилия вопреки всему тому, что накопил род человеческий, стараясь убежать от сущности своей звериной изначально, коя вечно, как тень, будет преследовать нас до тех пор, пока будет освещать Солнце, Луна и даже звёзды нашу Землю, может быть единственного пристанища разума, совершенство которого ещё так далеко от его сущности и предназначения.