Говорят, что современные чиновники — это как в прошлом слуги при дворянстве. С барином слуга был подобострастным, соблюдал дистанцию, субординацию, предусмотренные установленными барином правилами. Но слуга с дворовыми работниками обходился куда более высокомерно, чем барин со своим слугой. Слуга с дворовыми не только был груб, но мог им хамить, издеваться над ними, унижать их, если рядом не было барина.

Поговорка «из грязи — в князи» тем актуальна и сегодня, что современный обыватель, попадая в чиновники, ведёт себя с народом также иногда, как в своё время вёл себя слуга с дворовыми. Но в отличие от прошлого времени подобострастие с вышестоящим начальством у чиновника не выражается публично. Хамовитость и высокомерие перед народом скрыто равнодушием к нему. Реже чиновники обходятся подчёркнуто вежливо, но со скрытым абсолютным равнодушием к действию по отношению к нуждам тех, кто от них зависит. Но как и в присные времена благо своё они строили на мзде. Появлялись, да и сейчас появляются среди них и великодушные люди. Но долго в чинах не держатся.

В лицензионном отделе Министерства, куда Глухов должен был отдать недостающий документ для выхода к конкурсу за право оценки перспектив марганцевого объекта, он неожиданно столкнулся с Шугановым, бывшим своим сокурсником по Институту. Его карьера чиновника была ему известна. Он ни один раз слышал от своих коллег, что Шуганов слыл умницей, быстро разбиравшемся в проблемах, с какими разные люди обращались к нему в Министерстве. Но вот судьба Глухова ни разу раньше не свела с ним.

— Валентин?

— Да! А я что-то вас не припоминаю.

— Глухов, Саша Глухов.

— Сашка! Чёрт. Не узнал, прости. Бородатый ты стал. От кого скрываешься?

— От кредиторов,- рассмеялся Александр.

— А что здесь забыл?

— Да принёс бумажку в лицензионный отдел. Сдать надо. Говорят, надо подождать. А меня беспокоит, как медленно проходят бумаги через частокол столоначальников.

— Это не самое страшное беспокойство.

— Какое же?

— Самое сильное беспокойство доставляет соринка в глазу и зуд в анусе…

Рассмеялись.

— Ну-ка, давай сюда твою бумагу! Так,- промычал, пробегая глазами бумагу, Шуганов. - Ерунда! Пошли, я передам чуть повыше начальству, чем тебя послали и быстрее получится.

Передав бумагу, Валентин пригласил его в курилку.

— Не курю,- ответил Глухов.

— А-а… Забыл. Ты и в Институте не курил. Тогда…, тогда пошли покушаем где-нибудь. Время к обеду. Пообщаемся. Уж больно хочу послушать, где ты, как ты, чего добился. И знаешь, ты, в отличие от меня, видимо многого добился. Читал твои вирши от геологии. Молодец! Одно время следил даже не только с любопытством, а с желанием использовать твои наработанные идеи. Даже в докторской на тебя ссылался не раз. Ну, идём?

— Ладно, пошли. Только за мой счёт!

— Богач нашёлся… Раз ты в полевиках ещё числишься, значит на зарплату живёшь. А мы…, ладно, пошли, там разберёмся.

Шуганов на своей машине привёз Глухова к ресторану, приютившемуся около небольшого сквера. Вылез из дорогой машины, открыл ему дверь.

— Здесь мы иногда отрываемся, Саша. Кухня хорошая и тихо. Посидим малость. Ты не торопишься?

— Нет, Валя, не тороплюсь. Мне ещё торчать в Москве долго. Вот инвестор мой получит лицензию, тогда закручусь.

— Помогу, чем смогу.

Шуганов прошёлся в дальний угол ресторана, отгороженный тяжелой портьерой. К нему подошёл молодой официант.

— Будем долго обедать, дружище. Водки, закуски, а там как пойдёт!

Усевшись поудобнее, Валентин откинулся на резной стул.

— Ну, Саша, рассказывай! Как живёшь?

Глухов говорил недолго. Валентин слушал и не перебивал. Выпили за встречу. Управились с холодными закусками. А когда тот закончил говорить, Валентин начал свой рассказ, при этом налил себе сразу пол-бокала водки, покрутил его в руке, выпил. Помолчал.

Александр заметил, что лицо Валентина было слегка опухшим. А после выпитого бокала лицо приобрело даже какой-то розоватый оттенок, хотя освещённость была небольшой и собеседник сидел около портьеры, отгораживающей его лицо от солнца, едва пробивающегося через изразцы цветного стекла, из которого было сделано окно.

«Похоже ты, братец, частенько пьёшь»,- сделал вывод Александр. Он смотрел на внезапно раскрасневшееся лицо собеседника и не мог себе представить, что когда-то оно заставляло трепетать чиновников от геологии рангом поменьше, когда они были готовы ему говорить не то, что думали, а что нужно ему… Глухов это хорошо знал, поскольку Шуганов был весьма известной личностью в Министерстве геологии ещё в СССР и после его развала.

— В общем у тебя, Саша сложилась именно так жизнь, как мы её видели почти тридцать лет назад — романтической и правильной. А кто я? - начал исповедоваться Валентин. - Не отставной, но уже и не продвигающийся, а точнее, застрявший в должности чиновник от геологии, Саша. Смешно сказать, но я, в отличие от тебя даже заслуженный деятель науки. Науки, которой и в глаза не видел, но заслуженный! Ты уж прости, дорогой, но с тобой немного пооткровенничаю.

Шуганов налил ещё себе водки, но теперь уже в рюмку.

— Наливай!- обратился он к Глухову.

— Нет, спасибо. Пропущу пока.

Валентин покрутил двумя пальцами рюмку и поставил её, не прикоснувшись к ней.

Если бы знали те, кто давали мне это звание. Ведь мерой этой заслуженности у нас чиновников от геологии и науки является выслуживание перед такими же как и я, только чуть повыше рангом. А заслуженным, я так считаю, может считать себя только сам человек в глазах и суждениях самих коллег. А я не считаю себя таким, Саша. Я нуль без палочки. Но горжусь тем, что я могу признаться об этом себе самому не потому, что осознал. Черта с два! А потому что сегодня так сложилось у чиновников, если ты не заслуженный, то и служить тебе дальше нечего. Вокруг тебя одни заслуженные!

Валентин всё-таки выпил чарку и, не прикасаясь к закуске, заговорил дальше.

Я всегда помнил, что я сделал в науке. В лучшем случае в НИИ вначале переписывал известное, в худшем случае, заставлял работать других на себя, когда уже стал чиновником в министерстве. И ты знаешь? Чаще всего авторы сами предлагали мне стать соавтором их опусов, в которых они сами мало что соображали. Но делали такие выражения лиц, что в них можно было прочесть не больше ни меньше — откровение, гревшее их самолюбие, что они гении.

Мало я встречал на своём пути и мог назвать учеными в геологии в ранге даже докторской степени. Пигмеи в науке. Правда…, правда, оставил бы только некоторых из них, вроде тебя, Саша, в стороне. Ты не пигмей в науке. Ты значимая величина, но не определяющая ничего в науке, Саша. И не потому что не можешь. Ты – провинциал в научном мире и этим будет всё сказано. Провинциал, на кого не хотят ссылаться те, кто переписывает чьи-то и даже твои провинциальные идеи и выдает в столице за свои. Даже как-то на одном учёном совете при защите докторской диссертации я спросил подзащитного, мол, знакомы вы с работами Глухова по золоту? И ты знаешь, оказался не только знаком, но и в качестве обоснования собственного защищаемого положения сделал тут же ссылки на две твои оригинальные работы. При этом его за язык никто не тянул, назвав тебя известным в стране геологом. Мог бы конечно и воздержаться перед членами учёного совета и не ставить их в неловкое положение крутить в своей голове, а всё-таки, мол, кто это такой известный учёный Глухов?… К сожалению обо мне уже так никто не скажет, я — чиновник от геологии.

Он налил минеральной воды в бокал, процедил её сквозь зубы. Посмотрел на жующего собеседника и неожиданно поморщился.

— И ты знаешь, что самое противное, Саша? Люди, которые ни шиша не понимают, а потому и ничего не делают в науке, сами стимулируют движение навстречу признания их заслуженными людьми. Представляешь!? Не сообщество ученых признает его значимость в науке, а он сам! Где-то намекнёт, мол, а не пора ли мне дать заслуженного? Ему дают поддержку те, какие думают, что когда-то и сами могут стать претендентами-просителями званий и т.д. и тогда тот, кого они когда-то поддержали и стал с их помощью заслуженным или получил какое-то шишковатое звание, сможет также поддержать их. И поехало по стране множество «заслуженных» и членов чего-то, которые даже себе (не все! на это нужен дух, смелость, наконец!) в минуту откровения не могут признаться, что они смогли что-то сделать значимое или хотя бы заметное в науке.

Он отодвинул рукой початую бутылку водки и продолжал.

— Я недавно и неожиданно (по трезвому, Саша) осознал и признался самому себе. Вся жизнь моя коту под хвост, дорогой, хотя были у меня возможности не завидовать никому. Думал вначале, что мой смысл в науке. Но когда увидел изнутри известный ещё в Союзе НИИ, куда я попал сразу после Института, чем они занимаются в отличие от геологии, какая делалась в экспедициях, я понял, что это не по мне. Хотя, Сашенька, ты помнишь, я на пятом курсе получил золотую медаль за участие в международном конкурсе студенческих работ по изотопии в геологии. Мне прочили наши, кстати весьма большие умницы, преподаватели хорошую научную карьеру. Не получилось. Случайно оказался чиновником. Тогда я подумал, что мой смысл в карьере. Отнюдь. Смысла в нём не было.

Он откинулся на спинку стула, скрестил руки на животе и продолжал экскурс в свою карьеру.

Современные чиновники — это как в прошлом слуги при дворянстве. С барином слуга соблюдает дистанцию, субординацию, предусмотренные установленными барином правилами. Но слуга с дворовыми работниками обходится более высокомерно, чем барин со своим слугой. Слуга с дворовыми не только подобострастен, но может им даже хамить и издеваться, если рядом нет барина. Поговорка «из грязи — в князи тем актуальна, что современный обыватель, попадая в чиновники, ведёт себя с народом, как слуга при властной элите. Подобострастен с вышестоящим начальством, хамовит, высокомерен, в лучшем случае равнодушен при исполнении своих функций с посетителями, то есть с народом, пытающимся через чиновников решить свои проблемы, предусмотренные положениями, инструкциями, законодательством.

Карьера современного чиновника, Саша, это достижение чего-то значимого через уничижения себя перед властными людьми. Те же — унижаются перед другими. Чиновник любого ранга — это механизм реализации целей властной элиты через законы, постановления, положения, инструкции. И я сделал для себя открытие, что чиновничий смысл заключается в борьбе с собственным уничижением, дабы не быть выброшенным за борт карьеры при власти.

Он потянулся к фужеру, снова отпил глоток минеральной воды.

— Чиновники — это, если они ещё способны задумываться, абсолютно несчастные люди. Если бы ты знал, как это мучительно осознавать для нормального человека. Хотя, какой я нормальный? Нормальный чиновник никогда не будет откровенен, как я уже говорил тебе, даже перед самим собой. Я, видишь, скорее аномалия, признавшаяся на склоне жизни себе, что почти зря прожил свою жизнь. Ибо что в ней интересного? Ощущение власти, даже маленькой над людьми? Да! Это иногда даже пьянит. Но упоение властью не дает тебе внутреннего успокоения. Ты живёшь как зажатая в тисках пружина, весь в напряжении, чтобы не потерять своё место, ибо выброшенный из своего лона по каким-то причинам чиновник ничего не способен делать дальше по двум причинам.

Во-первых, бывшее его положение из самолюбия не даёт ему возможность опуститься в лоно конкретного дела, к какому он был призван по образованию. Я скептически отношусь к образованию, которые получают молодые люди по направлению госслужащих. У них нет главного — базы какого-никакого специалиста, способного крутиться в конкретном деле, чтобы потом, попав на госслужбу, вписаться в государственную систему управления.

Во-вторых, он дитя положения, которое его сотворило, а потому он не может оторвать свою пуповину от роженицы — системы управления. И старается действительно крутиться в механизме закрученной машины власти. Сверхурочные по обслуживанию вышестоящего аппарата — норма. Он жаждет такого дня или даже часа, что смог бы окунуться в ту жизнь нормального обывателя, которого не могла бы достать властная рука в минуту его отдохновения. Достают по надобности или нет, но достают! Мы, чиновники, даже изменяем женщинам, посматривая на часы! Что там говорить! Мы во сне вынуждены улыбаться призракам посетившего тебя начальства. Это настоящий кошмар, когда просыпаешься и чувствуешь, как ты сам себе казался омерзителен, потакая начальственным капризам или стоишь на страже «на всякий случай!». На всякий случай не уходишь от своего насиженного места, а вдруг кто-то позвонит, кто-то сможет приехать, кому-то нужна бумага…

Чего стоят эдакие посещения кого-нибудь или аврал чего-нибудь. Нормальные люди, которые смотрят телевизор, не видят всей пошлости такой «демонстрации дела», когда процессия во главе главного чиновника шествует или разрезает ленту. Это только наша российская традиция — на виду у всего народа демонстрировать свою значимость события, свою причастность к нему. Хотя ты знаешь, что это стимулируют именно те, чуть пониже, кто хочет засвидетельствоваться перед властью. Я как-то специально проанализировал, что они говорят в таких случаях. Одно и то же! Одни и те же слова, словно наш русский язык состоит из максимума 150 — 200 обиходных слов, на котором может изъясниться любой деревенский житель из глубинки по поводу житья-бытья. Это школа заготовок шаблонов, которыми чиновник может объясняться даже женщине, когда хочет от неё взаимности.

О, как падки женщины, толпящиеся вокруг чиновников, за их благосклонность. Одна, правда, была у меня женщина, которая откровенно как-то заметила: «В вас, чиновниках, есть что-то от евнухов. Вы не сможете удовлетворить женщину, когда она этого добивается, но когда это вам становится возможно, у женщины всегда месячные…». Я спросил её, неужели я походил тоже на евнуха? Она, смеясь, ответила: «Трезвым – всегда, а пьяным — настоящим мужчиной. Когда ты забывал, кто ты есть, тогда и становился жеребцом!». Это единственная женщина, с которой я мог почувствовать себя человеком. На час ли, на два, но мог, особенно у себя на даче. А кстати, у тебя где дача?

— У меня нет дачи, Валентин. Зачем она мне? Это вам, сугубо городским жителям уйти от сутолоки города — необходимость. А у меня каждый полевой сезон — дача. Только иногда после такого дачного сезона еле отходишь, а некоторые вообще не возвращаются… Но дело не в этом. Ты какой-то особенный чиновник, Валентин. Рассказываешь такие байки про чинуш, что любой распутник позавидует, - сказал Александр.

Это преувеличение. Эти байки чиновники сами про себя сочиняют. На самом деле, повторюсь, чиновники любого ранга (может и есть исключения, но я о таких не слыхал) несчастные люди, которые могут «оторваться» по серьезному только во сне или где-нибудь на даче вдали от счастливого семейства, почивающего на папиных возможностях: иметь (деньги, связи), добиться, не добиваясь…

Чиновников в России не любят особенно. Почему? Потому что это (возможно за редким исключением, какие обычно находятся в тени больших фигур от власти) просто столоначальники — проводники системы власти. Они ни за что не отвечают, не принимают никаких решений. Но возле них всегда толпится народ, поскольку до власти далеко, а они — вот они, рядышком, за столом бумажками шуршат. Именно они понимают, что от них зависит стоящий рядом или перед амбразурой секретарши: бизнесмен ли, работяга, пенсионер. Они все — просители, им от чиновника нужна обезличенная его необходимостью существования бумажка. И его необходимость становится всегда значимой в самый нужный момент. Других у людей просто не бывает. Ибо просто в гости к чиновнику на работу никто не ходит. Разве ради того, чтобы поздравить и отметиться в его глазах, мол, помним, уважаем, поскольку когда-то что-то сделал или предстоит к нему попасть по какому-нибудь поводу, чтобы сделал для вас.

Всех людей к нему приводит крайняя необходимость. И это чиновник видит. А поскольку каждый из чиновников обладает свои характером, ментальностью: то одни делают на своём положении деньги, под любым предлогом изматывая просителей, чтобы те сами сунули или дали; других интересует возможность покочевряжиться, что некоторым чинушам доставляет огромное удовольствие наблюдать, как перед ним ломается человек; третьи просто издеваются над теми, кто слаб, не правомочен, нищ. Конечно, попадаются среди них чувственные, сердобольные, внимательные, готовые сами за них пойти и добиться того, что хотят просители — но это редкость и гибельно для них. Такие застревают в карьерном росте до пенсиона, а когда их провожают на выслуженный отдых, то говорят в честь их тосты, какие способны выдавить слезу. Лишь бы он больше никогда не возвращался.

Валентин вздохнул.

— Я это знаю, потому что был каждым из них в то или иное время, и в той или иной обстановке.

— И четвёртым?

— И четвёртым.

— Отчего же?

— Хотелось иногда в глазах осчастливленных мною людей показаться человеком.

— И удалось?

— Нет. Не удалось. В таких случаях те, кому делал положенное им по своим полномочиям, пытались благодарить деньгами, подарками, связями. И становилось мерзко от такого добра. Ибо мы, народ, делаем чиновника таким, каким он есть: винтиком, передаточным звеном у власти, которого надо вовремя смазать, а власти — поменять его, коли состарился или не устраивал в чём-либо. При этом власть не выбрасывает эту устаревшую детальку, она её обязательно сохранит (как обыватель, например, стаскивает в сарай разную рухлядь), а вдруг ещё пригодится где-нибудь или на что-нибудь. И тогда её можно вытащить на свет и поставить, как какую-нибудь запчасть и глядишь, будет крутиться что-то, как-то и где-то, не ахти как здорово, но крутиться!

Принесли горячее.

— Ты, Саша, кушай! Мне что-то не хочется. И ещё хотел бы сказать удивительную вещь, я не могу назвать сегодня выдающихся чиновников, какие бы делом своим прославили отечество. Известных — море. Неизвестных — океан. А вот выдающихся не знаю.

— Честно говоря, я не могу разграничить, где кончается власть, и где начинается чиновник,- отложил вилку Александр. - И как они могут повлиять на судьбу отечества, как ты говоришь, не имея полномочий, а располагая законами, постановлениями, приказами, инструкциями.

— Ну обычно к чиновникам относят (хотя не совсем корректно) людей, состоящих на государственной службе, - ответил Валентин.

— Допустим, дорогой. Но есть масса примеров, когда такие люди чем-то жертвуют ради достижения дела в отрасли, министерстве, наконец. Есть люди, которые продвигают хорошие проекты, а тормозят хилые. Разве они не творцы того, что творится в отечестве?

— Творцы! Ещё какие, - с сарказмом заметил Валентин. - Куда у нас делась мощнейшая геология, обременённая наукой на уровне европейской? Куда мы умудрились деть региональную геологию — основу её развития и понимания геологических процессов, ведущих к образованию месторождений разной глубинности? Закончившаяся панихида по геологическим экспедициям, основным звеньям выполнения задачи непрерывного обновления геологических карт, прервала ту стадийность наращивания научного, металлогенического и производственного потенциала в стране, какая была мощнейшим резервом открытия новых типов руд, месторождений в свете развития современных глобальных и прикладных геологических идей. Ещё что ни шло, хотя в нефтянке и газовой отраслях что-то делается и то потому, что на этом держится современная власть, понявшая, что до тех пор, пока труба наполняется, можно о завтрашнем дне не думать. Ну а рудная геология в каком состоянии? Лицензионная политика привела к тому, что собственники лицензий нахватали столько объектов, а крутится дело только на малой их части. Опять-таки не хотят в большинстве своём вкладываться в прирост запасов за счёт собственных средств. Мы почти потеряли способность учёта и рационального использования запасов недр и того, что делается и творится с неиспользованными запасами недр. Но самое главное не это. Мы разорвали преемственность подготовки геологов. Настоящих. Подобно тем, которые ещё и сегодня создают ресурсную базу не у нас, а в Африке, Монголии, Южной Америке, Юго-Восточной Азии. Но это уже может последние из вышколенных производственных и научных кадров, разбежавшихся по всему миру, а те, кто остались в стране на пенсионе — преданы забвению вместо того, чтобы востребовать их опыт. Именно их надо тащить в университеты, институты, колледжи, чтобы они хотя бы до конца дней сумели передать не только знания, но и опыт (может быть даже дух) работы геологом — градообразующей и научно-производственной отрасли науки, Саша.

Он перевёл дух.

— Вот ты, практически пенсионер, а рвёшься в тайгу к своему делу. А почему бы тебе не идти и преподавать, а? Доктор наук. Известный в России специалист в области геологического картирования и поисков рудных месторождений.

— Пытался.

— И что?

— Нет вакансий.

— Я помогу, Саша. Завтра и займёмся этим делом. Какие к чёрту вакансии? Недавно от своего коллеги узнал, что во многих институтах и университетах преподают геологические дисциплины, причём кандидаты наук, не отходившие ни одного полевого сезона, кроме студенческих практик. Что они могут дать в минералогии, петрографии, геохимии, металлогении?

— Не надо, Валентин. Я даже как-то предлагал свои услуги бесплатно читать несколько курсов. На меня странно так смотрели, но не согласились. А бывший декан факультета так прямо и сказал, мол, если меня возьмут, то студенты сразу узнают, что им читали до этого или читают сегодня. И добавил, что везде в вузах поделены сферы влияния на своих и чужих. Я чужой оказался, Валентин.

Шуганов раздувал ноздри.

— Знакомая ситуация. Отсюда можно сделать вывод, Саша, что ты обыкновенный альтруист, а сегодня это слово и человек, исповедующий подобный образ жизни, нонсенс. Это в недалёком прошлом нашей истории было модным и нравственным, поскольку индивидуализм человека подменялся общественной его доминантой. Кстати тоска о прошлых советских временах состоит в том, что в те, сегодня самые ругательные времена, общество объединялось. Сегодня, напротив, жизнь разъединяет людей. И не нужен ты такой современному обществу: честняга, готовый за бесплатно работать романтик от умершей такой же геологии, в которую шли не за деньгами, а зачем-то большим, что выше желания искать и открывать. Я даже не смогу до сих пор сказать, что это. Но оно ушло вместе с тем, что пришло с деньгами. Наступило великое отделение духа и смысла существования от дела и самой жизни. Альтруизм перешёл в свою противоположность и заменён эгоизмом. В наше сознание сегодня втемяшили то, что свобода это не то, когда ты живёшь сообразно своим возможностям и миропаниманию, впитывая дух любимой работы, живёшь духом таких же одержимых как сам, и может быть счастливым внутри этой жизни, зная, что именно в ней хочешь видеть и добиваться личностного интереса, её смысл, а свобода творить при наличии денег, какие можно заработать только обманывая других. Почему? Да потому что согласно естественным законам сохранения нельзя быть свободнее от всех остальных, богаче, чем само общество, ибо тогда на одном полюсе нищета и убогость, а на другом — не способность это всё переварить и при этом думать, как делать новые деньги. Вот он тупик, за которым открывается пропасть безнравственности и неизбежность новых революций, топтание на месте вместо развития. Только как её называть такую свободу? Социалистическая свобода была, демократическая — наступила. Вот так на круги своя и будем вертеться до тех пор, пока не поймём, что человек разумный должен уметь разумно — прости за тавтологию — управлять своей разумной деятельностью. Я не призываю к всеобщему равенству, нет! Состояние равенства — смертельная опасность обществу, поскольку в этом равенстве также нет стимула к развитию. Но в нашем с тобой прошлом что-то мы выплеснули вместе с совковостью. Может быть главное…

— Ты точно выразил мысль относительно того, что в недалёком прошлом у общества было больше стремления к объединению, хотя это объединение определялось идеологией, — согласился Александр, — но тогда какой авторитарностью должна обладать власть сегодняшних условиях великого разъединения на основе эгоизма, чтобы стихийно разъединённое общество объединяло интересы каждого?!.

Валентин вздохнул.

— Проблема демократии и авторитаризма — это проблема исключительно мировоззренческая. Власть, какой бы она ни была по моим представлениям — всегда авторитарна. Всегда! Только она управляет обществом под демократическим соусом, представляющим собой ту же идеологию только замешанную на эгоизме. Ибо тогда само понятие власти бессмысленно. Делегировать власть от кого-то (народу), кому-то — властной элите, равнозначно делегированию полномочий мужа исполнять их любовнику.

Да простят меня политологи, экономисты и все те, кто якобы знают, что происходит в отечестве и что с ним станет в будущем. Выскажу только свою точку зрения. Частная собственность, в своё время давшая толчок к развитию капитализма, привела его в тупик, в который мы ринулись с открытым забралом, когда Запад осознал уже его тупиковость как социального общественного устройства и стремится найти разумную ему альтернативу. Просто в России интеллигенция прошляпила возможность первыми заметить эту альтернативу включения механизма рыночных отношений в систему, где эгоизм ещё не поражал всё общество. Западной модели поиска альтернативного пути развития общества надо преодолеть самый трудный рубикон — развитый эгоизм, поражающий всё общество, включая властную элиту. Именно она формирует идеологию мирового мониторизма, возвращая мир, к столкновению цивилзаций Запада и Востока.

Почему же всё-таки мы с места в карьер рванули назад (хотя все утверждают, что мы повернулись лицом к развитию)?

Да потому, во-первых, что в стране воспитываемого альтруизма появился эгоист. Собственник. Причём не с бухты-барахты. Саша, собственник сидит в каждом из нас, в какой бы общественной системе он не исповедовался, — как естественная необходимость и противоположность альтруисту. Причём преимущество эгоизма против альтруизма обосновать проще. Да и частнособственническая идеология построена именно на эгоизме. Эгоистические чувства доминируют даже в любви, когда любящий индивид не может даже втемяшить себе в голову делиться своим чувством (кроме собственного объекта обожания) с кем-то другим или пожертвовать объект обожания другому.

Во-вторых, частнособственнический инстинкт — выражение индивидуализма (индивидуальности) человека. И какой бы социум не был развитым, индивидуальность будет жить в каждом в любой общественно организационной структуре. Нарушение индивидуальности неизбежно приведёт к конфликту, если хочешь — к революции. К перманентности её проявления, но на разных уровнях состояния общества, как говорил известный тебе классик, закручивая гайки своей власти. Я не хочу больше революций, Саша. А твой альтруизм, хочешь ты или нет, может оказаться заразительным для тех, кто захочет порвать с эгоизмом.

— И ты, как чиновник, захочешь порвать с эгоизмом?

— Чиновник любого уровня, Саша, никогда не может быть альтруистом. Это генетически предрасположенный эгоист. От них не рождается ни одна революция, поскольку любой социум нуждается в чиновнике. Это — революционные евнухи. Это тихушники, какие непременно выждут момент, чтобы понадобится любой пришедшей к управлению власти. И чиновник умеет выждать. Так уж он устроен. А посему с приходом новой власти чиновник предлагает свои услуги не потому, что хочет помочь новой власти выстоять, а потому что он не может отказаться от того, что умеет делать — подчиняться чужой воли. Он эгоистичен и одновременно зависим. При этом способен к собственной самоорганизации в любой структуре общества. Чем сложнее устроено общество, тем стремительнее он множится. Это подобие раковой опухоли, которая неизбежно приведёт любую власть к её краху. Власть сама стимулирует свою болезнь, ведущую самою её напрямую на кладбище истории. Чиновник — это сторожевой механизм общества, который запускает своего рода триггер к внутреннему саморазрушению. Но сам никогда не погибает. Поскольку необходим другому обществу, вызревшему на развалинах разрушенного.

— Странная твоя теория, Валентин. Альруисты, эгоисты… А разве нет нормальных людей за пределами этих крайних разграничений?

— Нормальные люди, Саша, это все, кто называется народом. Ему действительно до фонаря, кто такие эгоисты и альтруисты. Он хочет, хлеба, зрелищ и секса. Общественное развитие двигают эгоисты и альтруисты. Эгоисты делают деньги, управляют народом с помощью власти и денег, а альтруисты генерируют идеи в науке, культуре, технологиях, которые реализуют в натуре эгоисты с помощью народа.

— А кто же сейчас по-твоему протестует против власти? Эгоизм, альтруизм?

— Э-э, Санечка, здесь всё гораздо проще, чем ты смог подумать. И ни те и не другие. Там нет народа — кто делает любое дело, исходящее от эгоистов и альтруистов. На площадях и улицах сегодня сытая интеллигенция вперемешку с молодыми парнями, которые также не бедствуют, но им хочется заявить о себе.

Во-первых, интеллигенция (как раз прошло время, когда вызрело новое поколение людей в недрах старого) соскучилась о новой революции, несмотря на то, что в России сегодня демократии можно брать столько, сколько её нет даже на Западе, как в своё время сказал наш первый Президент. Но доморощенная интеллигенция не хочет ей пользоваться для того, чтобы что-то делать и создавать.

Во-вторых, прежняя утраченная власть элитой, не позволявшая тусоваться по поводу демократии, загоняла интеллигенцию на кухни, в пивные, бани, где они могли отвести душу своим разглагольствованием, что такое власть, и что надо делать народу. Новая же власть, какую они, собственно и привели на Олимп, позволила им говорить что угодно, и где угодно. Им, интеллигентам, стало нечем заниматься. Вот они и выходят на улицы и площади под лозунгами опять же демократии… Какой? Лучшей? Но демократия либо есть, либо её нет. А что делает власть, против кого протестует интеллигенция? О-о, Саша, она учится на ошибках предшествующей властной элиты. Если та преследовала даже инакомыслие, то современная власть воспользовалась тем, что даёт ей, интеллигенции, выболтаться, походить под разными лозунгами, в которых нет основы того, что делает революцию революцией. Борьба против коррупции во власти? Но в её лоно вовлечены все: наука (берут!), культура (берут!), образование (берут!), чиновники (берут!), судьи (берут!). Все, Саша, берут. А это почти вся интеллигенция… Слова, демонстрации… «Пусть выболтается интеллигенция, — говорит сегодняшняя власть…— «Она сдохнет, как только будут сняты запреты болтать. Стало быть, тогда с народом можно делать что угодно»… Сегодня она именно так и поступает. Её демократия выпестовала такой.

А как же те, которые будут слушать интеллигенцию на улице? Ведь они могут начать действовать?

А власть им пряник! Гарантию защиты частной собственности. Вот оно золотое дно демократии! Эта гарантия всех разделит. И интеллигенцию в том числе. Собственность не объединяет… Отстранив интеллигенцию от народа, защитив его собственность какой бы она малой не была большой или маленькой, власть её уничтожит. Повторюсь, русская интеллигенция должна выболтаться. А когда выболтается, тогда она ничего не стоит.

Валентин снял очки, близоруко посмотрел на бывшего однокурсника, словно хотел что-то рассмотреть такое в нём, что не видел в очках. Подышал на них, протёр платочком и снова водрузил их на место.

— Прости, Саша за мои разглагольствования. Не каждый день ты можешь выслушать откровение закоренелого чиновника. Я рад, Саша, что встретил тебя.

— Я тоже.

— Вот так всегда, встретятся выпьют, поговорят и разойдутся в свой омут под названием повседневная жизнь. А что тут поделаешь? Кстати, а почему именно ты ходишь по Министерству по поводу лицензии, что ходить в вашей компании некому?

— Я же тебе говорил, мы с инвестором только начинаем новое дело по марганцу. Ни штатов, ни должностей. Пока намерения начать собственное дело. Я вначале хотел заручиться в Министерстве тем, что объект, который мы хотим доизучить, разведать и рекомендовать к отработке, не имеет мировых аналогов, а потому к нему нельзя подвести известную методу разведки. Мне порекомендовали обратиться в головной НИИ, который занимается проблемой марганца. И знаешь, что мне ответили?

— Предполагаю. Мол, раз нет мирового аналога, стало быть, нечего им заниматься.

— Ты просто в точку попал, Валя!

Это просто я твою статью читал на одной из последних конференций. - Ладно, Сашок. Мне уже звонит один господин, которому я нужен, а его бы никогда и ни за что не хотел видеть. Но надо притворяться, что хочу вести с ним дело.

Валентин вытащил телефон.

Алло! Я перезвоню вам через несколько минут! — бросил в трубку фразу Валентин и продолжил оборванную мысль.

— В случае чего я помогу, Сашенька, не забывай. Да, позавчера прямо на лестнице в Министерстве скончался Климко Андрей Валерьевич. Кажется из ваших краёв?

— Слышал. Из наших. Сильный был геолог, хотя, как видишь, стал тоже чиновником.

— Он чиновником стал от того, что не нашли ему должного применения в Якутске, хотя это была глыба в организации геологической службы и в целом в геологии Верхоянья. Это чиновник другого пошива, Саша, может быть и не чета многим. Пришедший из практической геологии и прошедший геологическую школу от техника до инженера-геолога, он вписал своё имя не только в открытии южной группы месторождений золота, но и стоял у истоков новых подходов в нетрадиционной оценке жильных месторождений. Представляешь!? Ещё не защитивший диплом инженера-геолога не только создал теорию лент, но и на практике доказал, как их разведывать, чтобы из мелочи проявлений сотворить месторождения. А? Он утёр нос многим представителями НИИ, кто ходил по этим жилам и не видел, что они стоят? А Николай Николаевич, крупный специалист ЦНИГРИ по золоту Северо-Востка, назвал его просто самородком. Помню сказанную им фразу на одном из совещаний по золоту в Министерстве: «Это тот специалист, которой вопреки существующим воззрениям корифеев профильных институтов создал теорию золотых лент, которая привела к переоценке жильных тел, а юг Южного Верхоянья превратил из традиционно россыпных районов в золоторудный район».

Климко был смел в реализации своих идей и часто шёл напролом. Его и уважали, ему откровенно завидовали и побаивались, поскольку правду-матку резал, не взирая на личности. Почему? Потому что за ним стояли открытия, Саша. Не любой геолог даже за четверть века в геологии может сделать то, что делают единицы в ней.

После революции девяностых он носился с разными идеями освоения золоторудных месторождений Северо-Востока. Оказавшись в Министерстве, он действовал теми же способами, что и у себя в Якутии. Не зная всех тонкостей и методов работы в Министерстве, он нажил немало оппонентов. До последнего сражался за жизнь Северного месторождения и приветствовал создание совместного российско-ирландского предприятия по его освоению. Но совместное предприятие не решило главной проблемы его освоения. Этим самым поставило под удар существование горнорудного посёлка. Я случайно встретил его на лестничной клетке Министерства. Он держал в руках письмо из Якутска и передал его мне. Когда я познакомился с ним и посмотрел на него, на его глазах наворачивались слёзы.

— А что было в письме?

— В нём сообщалось о ликвидации посёлка на Северном месторождении. Решением республиканских органов оно было практически стёрто с карты, как не существующее… Помню его фразу: «Это предательство перед теми, кто потом и кровью сделал месторождение уникальным и перед теми, кто родился, жил и был вынужден покинуть посёлок. Не война же ведь?»…

Валентин отвернулся от Глухова, поскольку не хотел, чтобы Глухов почувствовал спазму у него в горле. Горестно вздохнул. Потом повернулся и сказал:

— В геологии трудно работать, а тем более жить. Экономика определяет судьбы людей раньше, чем создаётся сама экономика. Нахрена такая экономика, которая ломает судьбы людей. А всё потому что какой-то чиновник не то в Якутске, не то в Москве не оказался Андреем Валерьевичем в этой ситуации.

— Но вроде бы созданная крупнейшая российская компания начала что-то делать на Северном после ирландцев? Интерес проявили и канадцы к освоению месторождения?

— Это похоже на какую-то игру акционеров, Саша. Посёлка нет. Нет жителей, способных его осваивать. А вахтовый метод будет жить до первого прокола и… всё уйдёт на круги своя. У нас и сегодня могут находить, разведывать месторождения, но как только дело доходит до освоения их чаще всё летит к чертям собачьим. У нас страна экономистов, где нет экономики и страна управленцев, какие не знают, как управлять, Саша. В управлении должны быть именно такие люди, как Климко. Но ни у них рычаги управления, к сожалению, а у тех, кто вовремя скажет весьма осторожную фразу осторожному вышестоящему чиновнику или власть предержащему. И всё умирает… На корню. Я просто в недоумении, как может Якутия, имеющая одно из крупнейших золоторудных месторождений, не найти средств для его освоения, если заполярная Чукотка смогла создать современнейшие технологии извлечения золота из аналогичных Северному месторождению руд, где запасы золота в три — пять раз ниже? Потому что никто не хочет, а скорее не может брать ответственность на себя. Климко, обивая пороги инстанций до последних дней своей жизни, пытался расшевелить власти всех уровней. Но никто не брал на себя инициативу начать дело. И видимо именно у нас в России родилась поговорка, что инициатива наказуема.

— А ты способен взять такую инициативу или ответственность на себя, Валентин, если представилась бы такая возможность?

— Нет, - коротко ответил Шуганов.- Я упустил такую возможность как только расстался с реальной геологией. Чтобы брать на себя ответственность, нужно знать дело. А чиновник, подобно мне, максимум может разве только способствовать этому делу или в крайнем случае не мешать ему. Я могу гордиться только тем, Саша, хоть и малое это успокоение для меня, что ни один проект, к которому я имел отношение, не отверг. Может даже способствовал его прохождению. Не ставил своё представление о проекте значимее, чем тот, кто его отстаивал. Ибо понимал, что рассуждать и судить проще, чем создавать что-то, даже если создаваемое несовершенное. В созданном заложено уже развитие, а в желании подправить его кем-то кроется эгоизм и желание показать себя умнее творца того, кто мог способен был начать дело.

Он помолчал.

— Вот ты, Саша, сказал, что Климко был сильным геологом. Лучше о профессионале не скажешь. На панихиде о нём так и говорили. А я стоял в стороне и грустно подумал, а что обо мне бы сказали, уйдя из жизни также внезапно, как Климко? И ты знаешь, не придумал. По-моему ничего, кроме дежурных фраз, не упоминающих мою истинную профессию, к какой стремился, в какой мог, наверное, немало сделать, но какой предпочёл то, что имею. А сейчас на ум пришла фраза из Козьмы Пруткова: «Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь»?

— Валентин, перестань себя казнить за то, что ты не совершал ничего такого, за что мог бы так себя бичевать. Может просто так у тебя сложилось всё, что в жизненной твоём пространстве не было испытаний, может быть даже потрясений, какие позволили бы тебе сказать после выхода из них: «Слава Богу! Я жив, здоров. У меня есть семья. Что ещё мне надо? Да здравствует жизнь!».

Шуганов посмотрел на Глухова и усмехнулся.

— Не сочувствуй, Саша. У тебя это не получается. У каждого человека должно быть дело, которому он бы служил (не прислуживал!), как любимой женщине. Я даже сделал для себя удивительный вывод, что человек, у которого нет любимого дела — не способен по-настоящему любить женщину. Просто работа ради того, чтобы платить по счетам, погружает человека в быт, в котором его серость поглощает необходимость совершать поступки. И чтобы уж совсем не превратиться в эдакий социальный механизм блаженства вовремя смазанной шестерёнки социума, возникает иногда желание уйти от преснятины, вкусив что-нибудь остренького: скандальчика на ровном месте или хотя бы заиметь любовницу. Я даже оказался не способен и на это. И ты представляешь — я слыву независимым, порядочным, удачливым. А мне страшно, Сашенька, от того, что в понятии удачно сложившейся жизни мы исключили её смысл. Есть скептики, какие обычно наигранно мусолят фразу о том, что нет никакого смысла в смысле жизни. Это говорят как раз те, которые в социуме не создают ничего, чтобы он развивался. Это его инертная масса. Да, она необходима как инерционный механизм движения в каком-то направлении громады под названием общество. Но это направление задают как раз те, кто одержим быть человеком в отпущенном ему промежутке между рождением и смертью. И каждый день проживать как последний.

Валентин снял очки, посмотрел пристально на Александра, словно хотел что-то разглядеть в нём такое, что не видел в очках.

— Ты сидел когда-нибудь на камне у какой-нибудь скалы на берегу моря?

— Только у Беренгова и Охотского.

— Что не привелось отдыхать у Чёрного моря?

— К сожалению… Я практически не бывал в отпусках. Получал раз в три года отпуск, но находились какие-то проблемы, какие решать приходилось…

— Ты на износ работаешь, Сашенька. Может в этом и есть смысл восстановления силы и духа путём перемены занятий. Не знаю. Я почти каждый год уезжал к Чёрному морю, тёплым морям, омывающим Европу. Но речь идёт не об отдыхе.

Как-то, копаясь в самом себе, я обратил внимание на камень. Большой такой камень, на который накатывались волны. В непогоду они шумно разбивались о него, а в обычные дни ласкали отполированную водой твердь, словно эти две несовместимые стихии о чём-то беседовали. Тогда я подумал, что на камне можно сидеть, отдыхать, можно любить и смотреть, как волны моря разбиваются о него. А можно на камне пить, ругаться… Камню безразлично всё, что на нём и вокруг него происходит. Но его молчание хоть и не вечно, зато мудро. Он не осудит, не вздрогнет от нанесённой ему боли ни словом, ни молотком. Но когда к нему придут люди и будут говорить о жизни, о любви, благородстве, всё вокруг камня станет другим: и небо, и море, и сам камень. И у тех кто любил, камень останется символом откровения, а воспоминания у них о произошедшем чуде, будет относится не к месту, а именно к камню: «А помнишь?»… И кому-то покажется, что само время разбивается о вечность камня. Но ничто не вечно, ты знаешь, Саша. Вода истончает камень, и он исчезает в море песком в зёрнах. В миллионах лет вновь превращается в камень. Но это уже будет другой камень, и на нём может уже и не будет никогда сидеть человек.

Время существования камня больше жизни конкретного человека, но его вечность мертва и кажется бессмысленной без одухотворённости разумом… А жизнь человека хоть и коротка, но в ней должен быть смысл. Должен… В противном случае Природа ошиблась, создав жизнь и наделив её сознанием.

— Ты чувственная натура, Валя.

— Просто не с кем бывает поделиться, Саша. Вокруг море людей, а откровенничать не с кем. О чём мы говорим, когда встречаемся? Да если отбросить всё житейское — ни о чём. Мы боимся начать разговор о чём-то главном, потому что в глазах собеседника не видим желание об этом говорить. Каждый находится в какой-то ореховой скорлупе, из которой выйти опасно. Могут увидеть твоё нутро, голое и уязвимое, испещрённое извилинами или гладкое как бильярдный шар. Мы боимся показаться не умными, оттого чаще кажемся друг другу подозрительными. И эта подозрительность перечёркивает желание высказать или высказаться. Только когда нам хочется расположить к себе женщину, мы готовы иногда раскрыться. Становимся мыслителями и поэтами в глазах у неё. Но и это вдруг исчезает, когда близость с ней превращается в привычку сексуальных отношений. Разъединённые современным образом жизни, мы становимся камнем, о который разбиваются волны или ласкают его. Мы торопимся жить, не живя в жизни, а существуя в ней. И только минуты откровения нам напоминают о том, что внутри мы пока не камни… В нас прячется ещё внутри мыслящее и страдающее существо, способное понимать, чувствовать и восхищаться другим, откровенно говорить ему приятности с тем, что они вернутся тебе сторицей. И мы просто ждём, вместо того, чтобы пробиваться к друг другу откровением своим.

— Откровение иногда стоит очень дорого тому, кто раскрывается первым,- обронил фразу Александр.

— Да! Может быть это и есть то, что мешает нам жить и мы продолжаем существовать, поскольку подозрительность в нас написана на лице. Это стена, какую надо разрушить…

— Откровением?

— Да!

— Но это уже религия.

— А что плохого в религиозности?

— Традиции следовать канонам. Они незыблемы в религии. А человеку тесно существовать в рамках канонов. Он требует пространства, свободы в изменяющемся мире. И его откровение должно соответствовать такому состоянию общества, какое способно в откровении увидеть личность, а не предоставленное ею же на себя досье, которое может понадобиться обществу, чтобы использовать это откровение против неё же. Но не это самое страшное. Этика и мораль собственностью и эгоизмом переводятся в разряд химер в современном обществе, где доминируют деньги. Всё покупается и всё продаётся. Женщины готовы платить суррогатным матерям за выполненную ими работу рожать. Так исчезает матеренство. Если так пойдёт дальше, то в будущем этих детей будут воспитывать не родители, а заведения, а точнее работники заведений, которых мало будет интересовать любовь. Любовь трансформировалась в однополые отношения, где страсть оргазма достигается не противоположностью индивидов, а необычностью его достижения или с эдакой грязцой. Всё это в совокупности разъединяет людей, а личность в обществе остаётся беспомощной. Какое здесь откровение? Спастись бы от него…

— Может быть ты и прав, Саша.

Шуганов с Глуховым вышли из ресторана. Валентин остановился около машины и неожиданно кажется заговорил совсем о другом.

— Странная эта штука – время! Естественники и философы его когда-то связали с хитрым состоянием континуума, мало что говорящего непросвещенному обывателю, когда оно находится в состоянии непрерывного единства с пространством и материей. Нет времени, стало быть, не существует ни пространства, ни материи. Ничегошеньки и всё тут! Но не тут-то было. Историки придумали свое мерило времени, когда его можно обратить вспять вопреки физическим законам. Футурологи хотя и не способны заглянуть в будущее, но зато стараются его показать всем таким, каким они его видят, не имея представления о нём… А коли происходящее в самой истории не согласуется с представлениями самих историков о происходящем, зашоренных на своем понимании исторических событий или на следовании ими идеологии власти, перед коей они вынуждены иногда выслуживаться, историки склонны событие подправить или вообще выбросить сам факт этого события на свалку истории. Не было и всё тут! Но есть удивительное состояние эпохи, когда все в один голос и обыватель, и власть, историк, и футуролог могут завить: наступило безвременье…

— Ты о чём? - спросил Глухов.

— Погоди, сейчас поймёшь. Что же такое безвременье? Не спеши, дорогой Сашенька отвечать на этот вопрос. Этого ответа нет ни в одном словаре, в том числе и Интернете, ибо в этой мусорной свалке долго придется искать золотник, который дорог тебе. Посмею сам дать определение, которое пришло ко мне однажды, когда я ещё не был чиновником и у мы с женой считали каждую копейку, будучи аспирантами. Неожиданно во сне и не потому, что я мучительно думал долгие годы об этом, а потому что это было явным откровением, кое посещает не всех, а избранных оттуда…

Валентин показал большим пальцем вверх.

Проснувшись, я его записал на случайно попавшем листке бумаге, лежавшем на журнальном столике. На бумаге, которой мне жена утром трясла перед заспанным лицом с возгласами: «Ты совсем уже того!..»,- покручивая пальцем у виска, - «это же счет за свет!». Я же, крикнув «Эврика!», пошлепал к письменному столу, дабы записать сошедшее ко мне откровение. Вот оно.

Безвременье – это такое состояние общества, когда никто не понимает, не только что закончилось и что началось, но и когда это закончилось и когда это началось…Но самое страшное, когда это кончится.

Я с сознанием первооткрывателя этого понятия в семейных трусах ехидно смотрел новости по телевизору, где первый и последний президент страны, катящейся в бездну, сидя в Форосе, не знал, что творится у него в стране, а Претендент на Первого и Нового отечества не знал, что делать с Первым президентом отечества, который существовал только номинально… Но ехидство сошло с моей физиономии, когда я услышал, как вновь жена на кухне чертыхалась по поводу отсутствия горячей и холодной воды. Отключили и баста. Безвременье исчезло. Наступил быт, который не мог существовать вне времени… Потом философия безвременья меня перестала интересовать до тех пор, когда не разобравшись в сути одного дела, я похоронил проект спеца, который может быть рождается раз в столетие… Но ничего не исправил и потом. Духу не хватило…

Так я Сашенька о чём? Это безвременье, какое когда-то началось в России, длится и сегодня. Только мы прикидываемся все, что живём в каком-то измерении, которое понимаем. На самом дели мы ничегошеньки ещё не поняли. Кто мы теперь, куда идём, зачем разговоры ведём, словно понимаем происходящее? А то, что происходит с нами называем жизнью. Нет, Саша, это существование. Жизнь есть нечто большее. В ней должно быть такое, чтобы хотелось любить женщину, чтобы под страхом потерять любимое дело надо было бы пойти на такую авантюру, какая другим покажется сумасшествием. У меня нет любимой женщины. У меня есть жена, которую ничего не интересует, кроме моего положения. А я ненавижу его. У меня есть дети, которых интересуют только деньги, каких они не научились зарабатывать. Я не способен идти ни на какую авантюру, потому как чиновник на это не имеет права ни в общественном, ни в личном плане. Я завидую тебе, Саша. У тебя всё есть: и цель, и любимое дело, и любимая женщина. Ты можешь идти куда хочешь и делать, что можешь. Я буду рад тебя видеть всегда. Звони.

Да, прости меня за мою откровенность. Но, когда сегодня встретился с тобой и мы пообщались, я невольно сравнил себя с тем, каким ты был в юношестве и тем, каким стал в жизни. Я уже сказал тебе, что я с тал другим и не нашёл свой смысл жизни, хотя точно мог. А в чём ты видишь этот смысл?

Глухов задумался.

— Можешь не отвечать. Это извечный вопрос, на который все думают, что знают ответ, но на самом деле лукавят.

— В стремлении к счастью, гармонии в себе и себя по отношению к окружающему миру. - ответил Александр.

— И всё?

— Думаю, да.

— У тебя есть любимая женщина, восторженное дело, которому ты служишь, остальное, действительно, не так важно. Чёрт, где же ты раньше был, дружище? У меня всё это было, но я умудрился всё это потерять, - задумчиво произнёс Валентин и пошёл к своей машине.

Глухову захотелось домой. Оленька должна была прийти с работы не скоро, и у него появилось желание сделать ей что-нибудь приятное.

Они жили в его квартире, когда Александр был в Москве, а когда уезжал на Север, Оля перебиралась к себе. Она не могла жить одна в квартире Александра, и не могла объяснить ему почему. Правда, один раз призналась: «Я не хочу привыкать к твоему витающему духу в квартире, я хочу ждать тебя у себя, милый».

«Я приготовлю ей ужин»,- обрадовался мысли Глухов,- «мы с ней поужинаем при свечах. Я буду ей говорить столько приятных слов, какие только найдутся в моей заскорузлой башке таёжника, которому необходимо всего-то несколько слов, чтобы чувствовать себя комфортно среди таких же».

Александр завалил кухню продуктами и напитками, приводил в порядок комнаты, сервировал стол, когда позвонила Оленька.

— Саша, по дороге я забегу в супермаркет и куплю что-нибудь вкусненького. Может быть купить бутылку вина, как ты думаешь? У меня сегодня такое приподнятое настроение. Мне предложили новое место в великолепной клинике, какую введут в эксплуатацию весной. Меня заметили, Саша.

— Потому что ты умница, Оленька. Ничего покупать не надо. Беги домой и как можно скорее. Я заждался тебя и уже и кое-что приготовил.

— ОЙ, Сашенька, какой ты молодец. Тогда я беру такси. До встречи, милый.

Когда Оля позвонила в дверь, Александр встречал её цветами.

— Ах, это по какому случаю?- радостно воскликнула Оленька.

— Потому что ты моя жена!

— Но мы же не зарегистрированы?

— А разве штамп в паспорте это самый главный повод, чтобы быть счастливыми?

— Нет, конечно! Конечно же нет, милый.

Александр снял с неё пальто, открыл дверь в зал.

— О-о! Какой стол, Саша! И свечи горят на столе…

Оленька бросилась ему на шею.

— Как я люблю тебя!- задохнулась Оленька. Неужели так может быть, Сашенька?!

— Теперь так будет, Оленька.

Они ужинали и наслаждались общением. И уже далеко за полночь ещё что-то шептали друг другу, нежились, любили.

— Даже если за этим вечером и этой ночью меня неожиданно настигнут несчастья, я буду счастлива тем, что это было, Саша!

— Это будет, милая. Ведь мы этого хотим, правда?

— Правда, милый, правда! Только счастье общения не может быть бесконечным…

— А мы будем его растягивать расставанием.

— Только не на долго, милый.

— Хорошо. На длину рабочего дня и полевого сезона…

— Ты, знаешь, милая. Я встретился сегодня с бывшим однокурсником из Института. Он чиновник довольно большого ранга. Не буду тебе рассказывать, это не интересно.

— И хороший чиновник?

— Думаю, что да, хотя он сам так не думает. Уже это его характеризует положительно. Но не в этом дело. И знаешь, когда мы расставались, он спросил меня, в чём смысл моей жизни.

— Ты конечно ответил — в своей работе.

— Нет, Оленька. Этого мало. Я сказал ему — в стремлении к счастью.

— А если человек его уже обрёл, стало быть, он счастлив до конца своих дней? Так не бывает, Сашенька. Счастье не может длиться долго.

— Понимаешь, Оленька, я сделал акцент на стремлении к счастью. Это означает непрерывное движение к нему и его новизне.

— В обществе человек не может быть счастлив, Саша. - грустно заметила Оля. - Одни счастливы в данные момент, другие нет. Отношения счастливых и несчастных не назовёшь искренними. А среднестатистического счастья не бывает.

— В этом ты права, Оленька. Но мы слишком идеализируем понятие общества и пытаемся ему придать нечто, характеризующее самого человека. Человек богаче самого общества. Он его творит. Общество лишь структура и форма организации людей. Важнее в обществе личность. И если хоть один из всей совокупности индивидов общества счастлив в данный момент времени, значит общество представляет собой здоровый организм, способный рождать счастливых. Счастливых много не бывает…

— Но под счастьем все люди понимают разное…

— Видишь ли, понятие личности предполагает гармонию по отношению к себе и обществу. Счастливый человек способен на поступки, которые развивают общество, делает его более гуманным по отношению к человеку.

— Странное дело получается. Чтобы стать личностью, человеку необходимо общество, а оно из личности может сделать урода или заключённого…

— Да, если в обществе не найдётся хоть одна личность.

— Сложно это всё, Сашенька. Я счастлива тем, что я с тобой. И мне ничегошеньки не надо.

Она обняла мужа, положила ему голову на грудь и незаметно провалилась в сон. У Александра затекла рука, но ему даже не хотелось шелохнуться, чтобы не разбудить Оленьку.

Мы зачастую слишком закрыты в себе. Нам иногда стыдно признаться, что любим и любимы. Мы, зажатые комплексами, боимся источать любовь окружающим, потому что нам кажется это совсем не свойственно открывать свои чувства окружающим нас людям знакомым ли, не знакомым. И только в порыве нежности любящего человека мы можем целоваться на виду у всех, ибо тогда снимается это отчуждение от толпы тем состоянием, какое окружающим видится также свойственным внутреннему отражению их чувств, способными также любить и наслаждаться восторгом ощущения любви других. Но когда уже люди прошли пик любования друг другом, пережили ощущения главного и могут наслаждаться чувствами внутри их бытия, это называется уже проникновением в мир той духовной близости, какая выметает из внутренних уголков их совместной жизни всё то мелочное и не главное, на котором может накапливаться недоверие, ложь и предательство.