— Жора! Иди сюда, тебя тут какая-то особа дожидается!- крикнул прораб-геолог молодому специалисту, вышедшему из конторы.

— Кто-кто?

— Особа, говорю! женского полу!

Вокруг прораба люди, стоявшие на раскомандировке, и получая наряд на работу, засмеялись.

Жора Волынцев увидел около полуторки женскую фигуру в сером платке, ватной куртке и больших кирзовых сапогах явно не по размеру. Юбчонка также была не то серого, не то когда-то синего цвета, а теперь выцветшая и сильно застиранная.

«Из женского лагеря»,- промелькнуло в голове геолога.

— Слушаю вас…

— Отойдемте немного в сторону!

Мягкий и низкий голос диссонировал с грубой одеждой. А в черных и теплых глазах застыла какая-то не по возрасту строгость.

— Здравствуйте! У меня мало времени… В этой записке,- она передала ему скомканную серую бумажку,- вы все узнаете. А у меня к вам просьба, если, конечно, вы захотите ее выполнить. Нас двое завтра будут работать в наряде в пекарне, подойдите, когда геологи будут получать хлеб и сообщите мне, как вы намерены поступить. Хорошо?

Она улыбнулась только уголками губ. Глаза были прежними. Теплыми и печальными.

— Хорошо!… Я завтра как раз буду получать хлеб на свой отряд. До встречи…

Жора сунул записку в карман и вернулся в контору. Сел за стол, заваленный тетрадями, планами и книгами. Достал записку. Она была написана химическим карандашом и в некоторых местах отдельные буквы и слова расплылись. Видно было, что записка написана давно и долго находилась в укромном месте, поскольку именно на складках буквы уже потерлись и расплывались слова.

«Товарищ, простите, не знаю ни Вашего имени, ни фамилии! Я несколько раз видела, как вы со своим отрядом выезжали на трассу со снаряжением. Поняла, что вы из геологов. Я в лагере второй год. Как дочь «врага народа» меня этапировали сюда с последнего курса МГУ, когда работала над дипломом. Моя специальность «минералог-петрограф». Предосудительного ничего не совершала. Если бы вы смогли ходатайствовать по поводу возможного использования меня, как не закончившего ВУЗ специалиста, я могла быть более полезной, чем выполнять лагерную работу. Прошу Вас, помогите! Мне больше не к кому обратиться. Маша Леонтьева».

Жора разгладил записку и положил ее в полевой дневник.

«Дочь врага народа!». Она даже не скрывает этого… Странно, на что она надеется? А впрочем, у нас нет минералога и петрографа. А здесь – и тот и другой в одном лице… Может поговорить с начальством?».

Волынцеву не работалось. Все время перед глазами стояла девушка с этими черными глазами, в этой зэковской одежде. Доставал записку из тетради, читал ее и закладывал обратно в тетрадь. В записке ему уже чудилась не просьба, а крик о помощи. Именно крик.

«…Нет, опасно! Ярлык «врага народа» - страшнее ярлыка «заключенный». Могут неправильно понять и самому можно попасть под десницу борьбы «с прокаженными», - думал Волынцев. – Но ведь она прямо об этом сказала, не таилась! Значит, понимала, какое опасное решение она предлагала принимать мне… Значит надеялась на что-то… На что? Что я вот сейчас побегу за нее хлопотать? Да, задала задачку… А, впрочем, машина завтра идет в горнопромышленное управление. Там на днях собирается все геологическое начальство . Геологов не хватает… Вот, между прочим, и есть возможность спросить начальство, а почему бы не использовать по специальности тех, кто находится в лагерях? Дорожников вон расконвоировали строить трассу, хотя и не освободили. Трудятся же? Надо попробовать!».

Когда Волынцев подходил к пекарне, он волновался, потому что не видел той девушки в сером платке ни на складе, где выгружали муку, ни во дворе пекарни. Простояв немного, и потеряв надежду уже встретить незнакомку, Жора подошел к окошку, чтобы передать накладную на выпеченный хлеб. Оттуда выглянуло симпатичное личико в белой косынке и белом халатике.

— Ну что? – тихо спросила она.

— Вот накладная!- просунул в окошко бумагу Волынцев и оглянулся, надеясь все-таки увидеть просительницу.

— Прочитали записку?

Волынцев обернулся и только тут сообразил, что в окошке это была именно Леонтьева.

— Простите…, не узнал вас.

Жора просто был поражен, как небольшие изменения в одежде девушки так могут изменить ее. Лицо ему показалось не только симпатичным, но даже красивым. Правда, в глазах ее была все та же настороженность.

— Я… не могу так вот сразу обещать удовлетворить вашу просьбу. Мне нужно время переговорить с начальством. Я еду в управление и через три четыре дня вернусь. Где вас найти?

— Не знаю, - тихо сказала она и в глазах ее навернулись слезы.

— Не расстраивайтесь! Я же не сказал вам нет, я постараюсь что-нибудь сделать для вас.

— Не знаю, куда нас пошлют другой раз. На пекарню наряды дают как поощрение. Редко… Разве напрямую обратиться к лагерному начальству? Не знаю…, как бы вам не навредить с просьбой своей. Я уж пожалела об этом. Вы еще так молоды…

— Я найду вас, обязательно найду! Лишь бы начальство разрешило, хорошо?

Она посмотрела на него широко раскрытыми глазами. В них на миг исчезла настороженность, но доверительная улыбка опять коснулась лишь уголков губ.

— Как вас зовут?

— Жора…, Жора Волынцев.

— Вот и познакомились, прощайте! И лицо ее исчезло в черном проеме пекарни.

— Когда хлеб забирать будете?- появилось в окне лицо другой женщины.

— Вечером!- ответил геолог и пошел к себе в контору.

* * *

На направлении работ Волынцев подошел к Раковскому – заместителю главного геолога Северного горнопромышленного управления, и изложил ему просьбу Маши Леонтьевой. Тот выслушал, потушил о перила крыльца папиросу и сказал:

— Имя, отчество, фамилию девушки, в каком лагере находится, фамилия начальника лагеря,- все это напишите мне на бумаге вместе с вашим заявлением о необходимости вам иметь такого специалиста. Я передам… главному геологу. Думаю, он не откажет…

— У меня нет таких данных, я знаю только имя и фамилию. Она отбывает срок в женском лагере, номера его не помню, фамилию начальника тоже…,- растерялся Волынцев.

Раковский внимательно посмотрел на молодого человека и покачал головой.

— Так дела не делаются, коллега. Главный геолог управления должен подписать ваше заявление. А там должно быть указано, кого, какого специалиста, откуда и куда его направить.

Вернувшись к себе в поселок, Волынцев неожиданно встретил Леонтьеву в пекарне. Он так обрадовался, что, завидев в окошке ее платочек, бросил: «здравствуйте» и с ходу начал:

— Ваше отчество, пожалуйста…, номер вашего лагеря…, фамилию вашего начальства…

Маша говорила, а он старательно записывал в блокнот на пахнущей свежим хлебом доске.

— Сам Раковский обещал за вас хлопотать. Ожидайте. Я найду вас. Мы в конце мая уезжаем в поле. Может и вы с нами?…

Маша смотрела на Жору так, словно он для нее был давно знакомым человеком. Смотрела широко раскрытыми глазами, в которых исчезло недоверие. Напротив, Жора впервые увидел в ее глазах надежду. И когда возвращался к себе в контору, то почему-то улыбался мыслям об этой, еще недавней незнакомке, а теперь девушке, за которую ему уже не только хотелось хлопотать, но почему-то возникло желание обязательно вырвать ее из лагеря.

Дни летели так быстро, что Жора начал нервничать. Обычно он всех своих рабочих и техника по опробованию, что называется, подгонял: скорее, скорее… Поле для него было не только работой. Это была его мастерская, в которой он хотел творить: строить карту и искать, искать…Он бредил полем. Тем более что второй полевой сезон он начинал самостоятельно. И хотя работников не хватало, он был одержим желанием как можно быстрее покинуть надоевший за зиму грязный поселок и уйти в пахнущую хвоей тайгу. Построить базу, а потом… Но всякий раз это «потом» отодвигалось им же.

Из управления никаких известий не было… А он украдкой нет-нет, да издалека поглядывал на пекарню. Но не замечал больше Маши.

— Так, когда в поле?- уже допытывался прораб-геолог.

Он был из числа завербованных из материка людей. Уже обзавелся семьей. Жена ждала ребенка и тому, на самом деле, не очень-то торопилось в тайгу.

— Скоро!- отвечал неопределенно Жора и хмурил лоб, вчитываясь в ведомость полученных продуктов. На самом деле он в колонках ничего не видел. Перед глазами его была амбразура выдачи хлеба в пекарне и черные глаза…

— Все! Завтра едем!- наконец в конце мая вынес вердикт Жора всем собравшимся в пристрое конторы геологоразведки, который он гордо называл своим кабинетом. В нем был только один стол, шесть табуреток, стеллаж с вьючными ящиками. На пахнущей смолой рубленной и проконопаченной бревенчатой стене висела геологическая карта, составленная им по материалам предшественников – гордость геолога. Она была уже испещрена карандашными пометками, жирными вопросами, подтирками.

Когда все ушли, он окинул взглядом свое геологическое пристанище, закрыл на замок дверь и… на крыльце увидал стоящую Машу.

— Маша? Это вы?

— Я, Георгий… Вот пришла и жду вас… Боюсь заходить.

— Что вы, Машенька, заходите, заходите!

Жора шарил по карманам и не мог найти ключ. Поворачивался к Маше, улыбался и не мог понять, почему та прыснула в ладошку, прикрыв небольшой красивый рот…

— В руках ключ у вас, Жора!

— Ах да, простите…, заходите!

Маша с широко раскрытыми глазами рассматривала кабинет геолога.

— Нравится?- спросил Жора.

— Очень…

— Так вы насовсем к нам?… Простите, на сезон?

— Если возьмете?

— Как же! Я все дни пересчитал, я… Так правда вы к нам?

— Вот…, бумага!

— Как это здорово, Машенька! – пробежал глазами бумагу Волынцев.

Ему хотелось вдруг поднять исхудавшее хрупкое тело девушки в этой уродливой зэковской амуниции и кружить, и кружить. Но она вдруг посерьезнела, сказала.

— Вот только в таком виде в поле-то не пойдешь…,- показывая на серую юбку.

— Ерунда! Мы тебе такую робу дадим, закачаешься! - не заметив, как перейдя на «ты», обратился к Машеньке Жора и кинулся к одному из вьючников.

— А как же я в этом? Я ведь утону в такой форме!- всплеснула руками Машенька, принимая большеразмерную робу от Волынцева.

— Ничего! В поле подошьете. А из белья…, что-нибудь придумаем. А сейчас – по домам! Завтра с утра едем же.

— А мне некуда идти,- прояснила мозги Волынцеву Маша.

— Что? Некуда?

Волынцев и сам жил на подселении у одной пожилой женщины. Потому не мог ничего предложить, как остаться девушке в его кабинете на ночь.

— А что, можно?

— Конечно! Вот сейчас достану спальник. Поставим табуретки. Принесу тебе горячего чаю, поесть что-нибудь.

— Не беспокойтесь, я в лагере поела…

— Знаем, как вас там, в лагере, потчуют. Я сейчас! - и выбежал во двор.

* * *

Начало лета разбросало по террасам сиреневый цвет багульника. По увалам на хорошо обогреваемых проплешинах дресвяных склонов горстями рассыпало мохнатые фиолетовые колокольчики. Желтые букетики рододендрона на задернованных склонах среди мха и ягельника тянулись к солнцу. А оно, едва уйдя за далекие цепи гор, выглядывало неожиданно и опять томило распадки теплом.

Машенька, отъевшись неслыханными деликатесами из дешевых рыбных консервов, тушенки, кашей, напившись вдоволь круто заваренного чаю, которого не пробовала с момента ареста, и ожила. В глазах заискрился едва уловимый огонек девичьего каприза. Она вставала первой. Умывалась в ручье. Варила нехитрый завтрак. А когда все поднимались, расставляла всем вымытые золой кружки до блеска, ложки и чашки, заставляла быстро есть, чтобы как можно раньше двинуться в маршрут.

Жора протестовал, заставлял обязанность завтраков и ужинов разделить по маршрутным спаркам и устроить дежурство. Но она в ответ только смеялась и говорила, что ей эти заботы совсем не в тягость. И делает это она только потому, что мужчины готовить не умеют, что расточительно относятся к продуктам. Что они любят поспать по утрам.

После лагерной жизни все, что включало в себя понятие работы, для Машеньки не казалось таковым, а каким-то приятным время препровождением, о чем бы до лагерной жизни никак и не подумала. В поле она впитывала свободу труда и свободу жизни человеком, навсегда понявшим, что значит не слышать окриков, сквернословия уголовниц, ходить в омерзительный туалет и стоять в очереди на помывку по любой нужде, есть то, что в нормальных условиях нельзя назвать пищей. Забыв все это как кошмарный сон, она вокруг начала замечать прекрасный мир окружающего ее пространства, который до этого олицетворялся только с зоной и колючей проволокой. Ее тело, сознание раскрепостились, и она на всех глядела удивленно, восхищенно и радостно. От этого все мужское население отряда, которым командовал молодой геолог, считало, что это неугомонное создание влюблено только в него и отвечало на знаки ее внимания желанием отдать лучшее, что у них было. А она смеялась в ответ, отвергала дорогие подарки, как-то кусок туалетного мыла, сладости какие-то из «заначек», которые берегли мужчины из дому на конец трудного сезона.

«У меня все есть, ребята! У меня все есть!…».

На самом деле у нее ничегошеньки не было, а то минимально необходимое, что у нее и имелось, или было положено по нормам комплектации геологических отрядов, считала довольным, а у кого было больше этого, смеясь, считала их буржуями, не знающими цену того малого, что для человека представляется необходимым.

Отряд, вошедший в ритм полевой работы, рассыпался утром по маршрутам и возвращался поздно вечером. Волынцев делал карту и ходил чаще один, что волновало Машеньку, и она поругивала его, ссылаясь на технику безопасности. Он смеялся и отшучивался: «У нас не хватает рабочих на шлиховку, а тут еще на картирование! Вы бы справились с планом опробовательских работ и поисков, а я уж как-нибудь свой план сделаю».- Накидывал на плечо ружье и уходил то водоразделом, а то ручьем. Но когда находил особо интересные объекты минералогического или петрографического изучения, то непременно просил Машеньку пойти с ним в маршрут. Та радовалась настоящему делу, к которому готовилась в университете. В маршруте иногда между ними возникал спор в оценке сущности объектов наблюдений. И когда начальник отряда настаивал на своем, она писала ему на клочке бумаги «Не надо наделять природу тем, чем она не наделена. Жора, ты сатрап!». Он читал, и потом оба смеялись.

Шли обычные полевые дни. Каюр каждые три-четыре дня перевозил на лошадях полевой скарб на новую стоянку. Люди вереницей шли за лошадьми также груженые, как и животные и просили каюра о том, не пора ли остановится и передохнуть. А тот обычно спрашивал: «Дроба есь?- И сам себе отвечал. – Нет! Бода есь? Есь! Трава есь? Много травы… Однако стоянки нет, дальше пошли…».

Наконец, когда три условия насчет травы, воды и дров соблюдались, он молча привязывал к дереву переднюю лошадь. Все падали, освобождались из-под тяжелых рюкзаков, разминали плечи и приступали обустраивать очередную стоянку. Тащили дрова, раскладывали костер, ставили шестиместную палатку, где помещалось восемь человек.

Каюр, из эвенов, ставил себе тент под корнем вываленного дерева или под уступом террасы. Разжигал костер и всегда готовил себе еду сам.

Комар не зверствовал, но доставлял много неудобств. Когда палатку устанавливали, то прораб Витя Матвеев звал всех в нее, закрывал все до последней щели, и начиналась комариная бойня. Кто чем колотил по брезенту: кто портянками или полотенцем, попавшими под руку, кто просто давил ладонями кровопийц. Потом падали на пол и прислушивались, где раздастся монотонный писк. И если где-то возникал противный зудящий звук, все вскакивали снова, гонялись за пискунами . А за брезентом палатки непрерывный комариный оркестр продолжал играть свою симфонию дождливого лета.

Прежде, чем войти в палатку, обычно обмахивались ветками, стараясь не запустить шалунишек. Но они проникали, таились где-то в укромных местах и когда люди засыпали, противный зуд заставлял просыпавшихся чертыхаться и запахиваться во вкладыши. Но это не спасало. Тогда кто-нибудь не выдерживал, вставал, раздавались шлепки ладонями. Разбуженные недовольно ворчали. И так продолжалось каждую ночь и каждый день, если повисали над сопками облака, а моросящий противный «тихушник» стучал и стучал по палатке. Тогда чудилось, что во всем мире идет дождь.

Вот и сейчас Жора смотрел в потолок и видел, как у поперечной жердины, поддерживающей конек палатки, ползали серые слоники. Два овода доползали по брезенту палатки до конька, затем с жужжанием бросались вниз и снова повторяли свой нескончаемый путь наверх. А у зашитого марлей окна толпилась кучка налитых кровью комаров. Не спалось.

Невольно бросил взгляд на Машу. Она всегда ложилась подле него и это все принимали как должное, если палатку ставили до прихода всех четырех маршрутных спарков, то спальник геологини бросали рядом со спальником начальника отряда.

Машенька сейчас спала, обнажив толь маленький носик из спального мешка. Не раз уже обгоревший он казался розоватым на фоне почерневшего от солнца лица. Поразила парня и рука девушки, выглядывающая из запахнутого чехла спальника. Раньше это как-то не бросалось в глаза. Черная кисть и белая остальная часть руки контрастировали, и парню вдруг стало жалко это создание, натерпевшееся уже в жизни всего.

Она иногда рассказывала ему про лагерную жизнь, но только вскользь, когда что-то сравнивала в беседе то ли в маршруте, то ли на стоянках, потому как ей не хотелось этих воспоминаний, и всякий раз прекращала их тут же под любым предлогом. Но уже из того, что девушка поведала парню, ему было страшно думать о том, почему так несправедливо сложилась у нее жизнь… И он сам себе задавал вопрос. «Люди, что с вами произошло? Почему одни ожесточены, а другие глупы и терпят, как над ним измывается лагерное меньшинство… Почему народ, сумевший сотворить революцию, так ничтожен в страданиях и показывает свою слабость там, где надлежит проявить силу?…».

Перманентно просыпавшийся народ ворчал на погоду, а из проголодавшихся людей кто-то уже шурудил в печке дровами, растоплял ее, ставил чайник. Когда тот закипал остальные хитрецы, не желавшие вылезать из спальных мешков раньше, тут же «просыпались» и начиналось чаепитие, потом приготовление каши, стук ложками о миски. Затем бросали пальцы, кому мыть посуду и хохотали, когда одному и тому же доставалось не только готовить, но мыть посуду, идти на улицу и добывать дрова.

Наконец облака поднимались, светило солнце и снова легочное дыхание в маршрутах и дальних переходах, снова работа, работа… Она поглощала, кажется все: сознание, мысли и плоть.

— Жора! А у тебя есть девушка?- неожиданно спросила в маршруте Машенька, когда тот что-то писал в пикетажке.

— Кого любил, те не любили, кого желал те не желали,- откинувшись спиной на траву произнес Жора. – А почему ты спросила?

— Так просто… Ты весь в работе, ты одержимый. Таких действительно трудно любить…

— Это почему же?

— Потому что обычно такие зануды,- засмеялась она и тоже прилегла на рюкзак.

— Выходит я зануда?- приподнялся Жора.

— Нет, что ты! Ты просто милый мальчик, Жора. С таким как ты, девушке можно и по жизни рядом пойти.

Главное в жизни не жизнь, понимаешь?

— А что же? - спросила она.

— Любовь…

— Ну, знаешь, это же банально!- Она взяла в руки соломинку и начала задумчиво ее жевать.

— Так все думают, потом что не любили или обожают пошлость… Вся беда заключается в том, что мы все время оглядываемся. Вначале любим и задумываемся, как бы чего не вышло. На любовь без размышлений способен только открытый и свободный человек ото всего, кроме величайшего дара – любить. Как правило, мы несвободны или, по крайней мере, думаем, что свободны… И я думаю, самое великое удается только свободным людям.

— А ты любишь?

— Нет, я страдаю.

— Жора! Я тебя умоляю… Не делай из себя жертву! Неужели это лучше, чем любить?

— Лучше, если некого…

— Странный ты человек…,- вздохнула Машенька.

— Нет, это странны те, кто не замечает любовь.

— Да полно тебе, заладил: любовь!… Она слишком скоротечна, чтобы ею наслаждаться,- вспыхнула Маша.

— Вот и я говорю, бесконечно невозможно наслаждаться. Можно насладиться только мгновением, а не всю жизнь наслаждаться любовью. Но это мгновение дорогого стоит, Машенька.

— Тогда жизнь, по-твоему, ничего не стоит, если жить только воспоминаниями о ней, жизни и любви… Правда, ощущение жизни иногда важнее, чем жить… Я это поняла, Жора.

Машенька сняла с головы косынку. После выхода из лагеря волосы уже немного отросли, и она сейчас была похожа на упрямого мальчика, не желающего принять условия словесной дуэли.

— А кто тебе сказал, что жизнь может быть измерена, хотя бы временем?- Задумчиво произнес Жора.

— А чем же еще?

— Не знаю… Но иногда мне кажется осознанием самой жизни.

— Ты говоришь путано! – вздохнула Машенька.

— Наверно.

Жора опять откинулся на спину и посмотрел в небо.

– Я сам еще не понимаю, что хочу в жизни.

— А как же любовь или даже не любовь, а страсть? – допытывалась Маша.

— Что страсть, она вторична. Первично предвкушение страсти.

— Половой?…

— Нет, более сильной. Той, которая до этого, понимаешь, до самого начала половой страсти…

— И ты ощущал ее когда-нибудь.

— Да!

— С кем же?

— В далеком детстве, когда я полюбил первый раз девчонку…

— И что потом?

— Потом ничего не было. Ни соприкосновения, ни страсти.

— И что же осталось?

— Ощущение блаженства соприкосновения с…

— Ощущением любви?

— Осознанием ее!

— И только?

— Этого оказалось достаточно, чтобы я понял, что мог любить.

— А все, что было позже, ты не называешь любовью?

— Нет! Это только страсть, а не соприкосновение с любовью. Оно, мне кажется, дается только один раз, если дается вообще.

— Значит, по-твоему, не все могут любить?

— Не все… Мало того, их единицы, как гениев человечества, если даже меньше…

— Поцелуй меня, Жора…

Маша наклонилась к нему. Ее черные глаза поглотили сознание парня. Он падал в никуда, она проваливалась вместе с ним. И это было единственным выходом, чтобы дискуссия не продолжалась.

На водоразделе Жора опомнился. Повернулся к Машеньке, сбросил рюкзак, шагнул навстречу.

— Прости меня, Маш!

— За что?

— За то, что случилось?

— Что хочет мужчина, о том догадывается женщина, но что хочет женщина она не знает сама. Так что не мучайся , Волынцев,- отчужденно сказала Машенька, а в глазах ее навернулись слезы. – Это я все, я, не ты… Ты слишком чист для этого. И ты был прав, дорогой, когда говорил так о любви. Ты прав! И завидую тебе. Я, видимо, уже не способна на такое. Понимаешь… Моя жизнь вся вывалена в грязи. Я ненавижу себя. Ненавижу весь этот мир. Меня там унижали и насиловали. Как я теперь смогу полюбить, Жора. Ну, как? - и она, уткнувшись в его штормовку, беззвучно заплакала.

— Маша, успокойся, родная… Отбрось в сторону лагерную плиту, не то раздавит тебя, Машенька. Я люблю тебя, люблю…

Машенька закрыла своей маленькой рукой ему губы.

— Не надо, Жорик, родной! Не меняй страсть на детское прикосновение… Живи с ним. Может в этом и есть то единственное откровение, которое не знакомо многим и что делает человека человеком. У тебя оно есть, и я буду молиться на тебя. Спасибо, родной, что ты есть… Да что там, я расквасилась… Пошли! Маршрут только начался…

Редкие солнечные дни изматывали маршрутчиков физически, а протяженные дожди – морально. Кто не мог уже спать, маялся бессонницей. Кто разминал пролежни на жесткой брезентовой подстилке, положенной на кедровый лапник и охал, чертыхаясь на погоду. В воздухе витал портяночный смрад, стоял сизоватый дым от курева. Варенка и сгушенка, единственное лакомство, доступное полевикам, по ночам разрывали им животы. Проснувшимся раньше всех вставать было лень. Они просто поднимали полу палатки – проветривали…

Волынцев, как обычно, мудрил над дневником и картой, водрузив на вьючник чертежную доску.

Дождь прекратился, но ручьи гудели и пенились черной водой – не до маршрутов. За палаткой суетился рабочий. Костер дымил и не хотел гореть.

— Что, дым глаза ест, Леша?- стараясь быть веселой, спросила Маша, вынырнув из палатки.

Два часа у костра танцевал, а кукареку нету!- ответил Алеша, первый раз попавший в полевой сезон к геологам. Неопытность парня поражала всех. Потому и закрепилась за ним кличка Младенец. Только Маша называла его по имени и ласково. Он млел, старался изо всех сил, но у него по-прежнему все валилось из рук: ни костра разводить, ни шлихи мыть, ни помогать каюру. Зато был остер на язык.

— Тебе бы в театр, Лешенька! У тебя талант байки говорить. Дай, помогу тебе, говорила Маша и принималась заново складывать сухие прутики.

Костер, в конце концов, разгорелся, Леша повеселел. И когда Маша, не дождавшись свежее заваренного чая, захотела налить в кружку утрешнего теплого и уже прогорклого чая, Леша бросил:

— Теплый чай – горький чай! Он что холодная женщина. Не согреешься, не напьешься, и удовольствия не получишь.

— Ну, ты нахал, Леша!

— Это я так, к слову! Что-то наехало… Давай чайник, вылью вторячок и сбегаю к болотцу чистенькой воды наберу. В ручье ни пить, ни взять – кисель один. Я сейчас!

Машенька покачала головой и принялась мыть посуду, которую должен был уже давно вымыть Младенец и приготовить ужин.

— А ну, лежебоки, готовьтесь желудки испытывать, кому не понравится, тот оправится! – заносил Младенец в палатку бадью с рисовой кашей.

— Ты хотя бы перед жратвой про понос не говорил,- оборвал его прораб.

Ему было не до каши. Он подсчитал общее количество отобранных шлиховых проб и понял, придется мыть до «белых мух».

В углу палатки бросили колоду игравшие «в тысячу», так и не закончившие партию. Достали ложки, кружки. Потянулись к чашкам и чайнику.

После ужина опять падали на боковую и, в конце-концов, перепутав день с ночью – спали днем, а ночью бдели.

И снова, как только спадала вода, геологи разбегались по маршрутам, наматывали километры. Естественно, возвращались каждый раз все позже и позже.

К августу ночи заметно стали темнее, и Волынцев приказал не задерживаться в маршрутах. Сам же приходил позже всех. Машенька не отставала и не жаловалась. Она была примером оптимизма и даже после маршрута убегала на ручей, пряталась. Смывала с себя холодной водой накопившуюся за день усталость и еще ворковала что-то с псом каюра, который, как она возвращалась, был ее тенью. Конечно же баловала пса остатками нехитрого варева.

Дождливый сезон оставил геологов не только без рыбы, но и без мяса, надежда на которое угасла, как только каюр сказал, что угодья, по которым они носились целое лето – зимние квартиры оленеводов. А после них трудно добыть зверя, разве что можно было надеяться только на осень. Но до нее еще было далеко. К тому же вынужденное безделье во время дождей не увеличивало ни погонных километров маршрутов, ни шлиховых, ни рудных проб.

— Уходим мы с Машей на самый край площади,- наставлял Матвеева Волынцев. - Будем опробовать каньон Медвежьего ручья. Там, по маршрутному пересечению Билибина, точка есть одна интересная с полисульфидной минерализацией. Может, за рудное олово зацепимся. А ты, Витя, отшлихуешь вот эту часть бассейна,- округлил карандашом на карте Жора. - На все про все два дня! А как вернемся – баня! Постирушки делаем, отъедаемся день и на восток. Ближе к дому. Дальний угол мы закрываем, кажется.

— Ты бы девчонку поберег. Замаялась уже! Сам на себя не похож и ее загнал,- пожалел прораб-геолог.

— Ладно, ладно! Осенью отдохнем, – проворчал Волынцев. - По коням! - И, пристегнув полевую сумку, надев рюкзак, подхватил ружье с молотком, твердым шагом направился к перевалу.

К средине дня они с Машей уже спускались в каньон Медвежьего ручья. В нем еще было много воды и геологи с трудом проходили от борта к борту, рискуя быть смытыми водным потоком.

— Гляди, Жора! Кажется, жила! – показывала на следующий борт молотком Маша.

— Вижу! Сейчас я попробую перейти на ту сторону. А ты в этом борту ручья, сколько будет можно, пройди и посмотри. Рюкзаки здесь оставим. Но в воду только не суйся. Хорошо?

— А ты как же?

— Я как-нибудь пролезу.

Уже внизу он обернулся, поднял руку с молотком и крикнул опять Маше: не переходи ручей! Вода большая, слышишь?

— Слышу!

— Люблю тебя, Машенька!

— И я тебя, возвращайся скорей!

Она увидела, как он шагнул в воду, сделал несколько шагов, повернулся против течения. Вода его захлестнула, он вскинул руками и исчез за поворотом.

— Жора-а!

Маша бросилась по-над бортом каньона вниз по течению ручья, увидела, как на повороте мелькнуло что-то и все…

— Жора-а! – Кричала Маша, беспомощно бегая по-над обрывом. Потом бросилась дальше вниз, стараясь выйти за излучину и посмотреть, что с Волынцевым. Но из-за поворота уже доносился грохот падающей воды.

«Водопад!»,- пронеслось в голове. Она побежала дальше вниз по-над скальем и увидела, что ручей раскрывается в ширину. Чуть дальше уже открывался широкий плес, вода спокойно катилась по перекату. И тут она заметила, как у головки косы остановилось что-то темное…

— Жора!- кинулась вниз Маша. Почти скатилась кубарем, забежала в воду, и едва преодолев течение, с трудом вытащила на косу безжизненное тело Волынцева. Наискосок, через левую бровь как бритвой прошелся шрам, еще сочившийся кровью.

И тут она завыла. Завыла от пронизывающей ее душу боли, как смертельно раненая волчица. Эхо возвращало ее тоску, билось в ущелье о замшелые стены выходящего на простор каньона, накладывалось на ее истошный зов. В нем было не от человеческого, скорее, от животного…, приобретшего и одновременно потерявшего все…

— Жора!- рыдала Машенька.- Жора…

* * *

К новому году на имя прораба-геолога Матвеева Виктора Поликарповича, оставшегося исполнять обязанности погибшего начальника геологического отряда Волынцева, пришел пакет из Северного управления. Он раскрыл его.

«Приказом начальника Управления Вы назначаетесь на должность начальника отряда. Леонтьева М.И. назначена на должность геолога с выдачей ей документа расконвоированного поселенца по месту работы сроком на десять лет. Документ прилагается».

Начальник геологоразведочного отдела Северного горнопромышленного управления С.Д. Раковский.
22.11.1939 г.

Виктор подошел к Маше, которая под бинокуляром смотрела шлихи, и положил перед ней выписку из приказа и справку. Поздравляю!

Маша взяла бумаги, прочла, посмотрела на Виктора и заплакала.

— Ну, перестань! Все позади, перестань…