— Пошевеливайся! До конца работы времени уже всего ничего осталось, а у вас до нормы еще вкалывать, да вкалывать! – крикнул прораб и пошел, прихрамывая на левую ногу к следующей группе заключенных, ровнявших кучки грунта с опрокинутых на полотно дороги тачек.

— Что-то старик задурил. Не считает что ли?- пробурчал Николай Иваныч, бывший районный партийный секретарь, попавший в лагеря за «ошибочность трактовки линии партии», берясь за поручни своей тачки.

— Это он так, чтобы заметно было, что работает! – отозвался отец Никодим, - выстраиваясь за ним с тачкой по полотну неширокой обшарпанной доски. - Для прораба не орать, значит прослыть бездельником. Смотри, конвойные что-то зашевелились.

— И впрямь, что-то не то. То сидели, курили, перебрасывались в карты, а то вдруг как по команде соскочили,- заметил бывший прораб-геолог Андрей, осужденный «тройкой» за самовольное сворачивание работ по осенне-зимней промывке песков, мотивируя тем, что простуженные на холоде люди не способны были уже работать.

Конвоиры быстрым шагом рассредоточились вдоль полотна дороги. Там, в конце насыпи, образованной бульдозерами, появился начальник лагпункта.

— Явился, не запылился!- чертыхнулся Николай Иваныч.

— Спаси и сохрани!- придерживая левой рукой тачкой, а правой перекрестился отец Никодим, в миру Сергей Вершков. Отправленный в лагеря властью, выполнявшей решения партии «по борьбе против мракобесия».

— Отставить работу! В шеренгу стройсь!- раздалась команда старшего вохровца.

— Заключенные, побросав тачки, лопаты, кайла бегом выстраивались вдоль полотна дороги в шеренгу, стараясь не образовывать просветов. Спотыкались и падали на неуплотненной придорожной гальке и валунах, а выпрямившись, торопились примкнуть к стоявшему уже соседу.

— Смир-р-на! По порядку р-р-ассчитайсь!

Волна «первый, второй, третий…» побежала по шеренге.

— Товарищ нач…

— Отставить!

Начальник лагпункта отстранил докладывавшего ему старшего вохровца, поправил фуражку. Разгладил гимнастерку, просунув большие пальцы за ремень.

— Давай их сюда!

Из-за насыпи вышли двое конвоиров и вели троих заключенных. Они были порядком избиты. Зэковские ботинки на ногах были почему-то не зашнурованы. Отчего те падали, ступая по гальке, а конвоиры пинали их сзади. Когда они поравнялись с начлагпунктом, тот заставил конвоиров поставить бедолаг перед шеренгой заключенных.

— Это те, кто прятал часть своей пайки!- начал начлагпункта. – Тем самым они намеревались, очевидно, совершить побег. Они были схвачены и будут отправлены сейчас же в РУР на двенадцатое прорабство. Дабы пресечь подобное, у меня есть основание урезать пайку всем вам, чтобы жрали все до последней крошки и в мыслях не думали о побеге. Зажрались, смотрю…

— Жалко мужиков!- прошептал Андрей.

— Из РУРа редко кто возвращается,- вторил шепотом Николай Иваныч.

— Господи помилуй, господи…,- шептал отец Никодим то ли обращая свою мольбу к Богу, то ли молил Всевышнего облегчить участь уводимых обратно за насыпь штрафников.

Когда работа возобновилась Андрей вдруг спросил отца Никодима, когда тот сравнялся с ним и опрокидывал очередную тачку с галечником.

— Ты боишься смерти?

— А что ее бояться? Она никого еще не обошла стороной. Не надо ее бояться. Смерть это не конец. Это начало прекрасного, порог которого тебе удалось преодолеть в жизни. Не смерти бояться надо, себя, что не успеешь уже поднять планку, за которой скрывается прекрасное ощущение свободного парения в истине.

— А почему тогда молишься?

— Чтобы успеть замолить грехи …

— И много их было у тебя?

— Безгрешных людей нет…,- уклончиво ответил отец, берясь за поручни тачки.

— И все же? Ты не ответил человеку,- опрокидывая свою тачку,- заметил подошедший сзади бывший партсекретарь.

— Важно не только за себя молиться, но и за страждущих! -Ответил отец Никодим, выстраиваясь по трапу за Андреем, толкнув вслед за ним свою тачку. – А покуда я здесь один из служителей церкви, обязан за всех молиться.

— И за тех, кто над тобой измывается? – спросил толкавший сзади отца Никодима тачку Николай Иванович.

— И за тех тоже! И за тебя, кстати, кто с большевиками веру в народе искоренял. А теперь сам здесь судьбу мытарит. Вон, видишь, плиту песчаника? На такой же плиточке у столбика, обозначающего очередной километр обсыпанной нами дороги, я камушком выбил: «Господи! Прости их. Они не ведают, что творят». Может кто и прочтет в будущем, да сотворит молитву за тех, кого упокоила дорога…

— Я этим не занимался. Веру в народе не искоренял…

— Все так говорят, которые в партии состояли. Но в мыслях делали тоже самое. Искореняли…

— Не все в партии дураки!

— А дурачатся все, - не зло парировал отец.

— Разберутся там, наверху. Только бы весточку отослать в ЦК,- твердил Николай Иванович.

— Вот-вот! Фома неверующий! Сам против Бога, а уповаешь на ЦК. Это и есть твой Бог, которому даже в душе молишься, а на поверку – сатане.

— Ты это, брось, святоша!

— Чего бросать-то?

— Проповедь свою. А то тебе покажется, вдруг, что и за энтих, что с винтовками стоят, молиться начнешь…

— А я и за них молюсь, потому как не ведают, что творят…

— Дак как же не ведают?- чуть не вскрикнул Андрей. – Бьют, чем попадя ни за что и ни про что. Мат вместо нормальной лексики. Это же уголовники, которых поставили над нами всеми, кто по 58-ой загремел сюда. Это нелюди! Ты сам видел, как у болотца вон того, что за насыпью, конвоиры насиловали двух, еще почти пацанов. А ты за них перед Богом простаешься. Знать, не противно ему на все это смотреть. Почему-то Он не наказывает их, а тех, кто пайку на черный день прятал, не для побега, а потому как в случае не выполнит норму, то голодный не сделает ее тем более. А потом одна дорога – в «доходяги». С ними, знаешь, не церемонятся…

Тоскливо повизгивали несмазанные колеса тачек. Глухо падала галька в порожние их чрева. «Вшикали» совковые «стахановки». И этот нескончаемый изматывающий ритм, кажется, сушил мозги. Но «собеседники», неожиданно обретшие тему разговора, уже не замечали, что ноют спины, что налились свинцом ноги, а пальцы уже не выпрямлялись в ладонях, поскольку, стянутые отполированной роговицей кожи, они уже были не ладонями, скорее граблями.

…- Стало быть, вы, большевики, отняли у людей веру и не дали им взамен ничего, кроме совковой лопаты во имя мировой революции и мифического социализма, провозгласившего равенство, братство! Вот оно равенство! Посмотри вокруг этого муравейника, облепившего тело дороги, ведущей в никуда! Здесь уравняли уголовников, противников власти, священнослужителей и вот этих геологов, давших, казалось бы людям злато, а совковые служители, как ты, Николай Иванович, во имя лагерного братства втолкнули его сюда же… А лишенным веры людям отказали в последней надежде на справедливый суд,- выдохнул монолог отец Никодим.

— А что вы дали, священнослужители людям, которые от безысходности своей на дыбы поставили всю Россию? Где вы были, когда солдат мордовали в войнах, крестьян лишали земель, а сами, прикрываясь Богом, хапали те же земли и благословили власть и на войны и на ограбление народа? Где ты, отец святой, видел, чтобы на Руси попы в бедности жили и защищали обездоленных? Ваше отправление веры похоже на золоченное фарисейство. В богатстве убранств церквей вы забыли, что Христос взошел на Голгофу лишенный даже одежды, взывая к вере ослепших в злобе людей, кричавших «Распни Его!». А распявшие, так и не заметили проклятие Отца, наблюдавшего казнь Сына. Напротив, это вы, святоши, именно вы, вместе властью, за тысячелетие так не и привели к процветанию землю нашу…

— Зато вы за двадцать лет вашей власти и богатых, и бедных, даже своих, до исподней преданных интернационалу людей, всех каторжными сделали. Вы поделили народ на сексотов и врагов. Посмотри на всех пригнанных сюда по 58-ой статье строить социализм, кто они? Ваши же! «Троцкистско-зиновьевские прихвостни» и «подлые наймиты вражеских разведок»! Ваши же овчарники садят в РУР тех, кто не хочет умирать от голода и тяжкого подневольного труда. Вы бывших рабов поставили во власть, а новых загнали в рабство. И кого же вы охранять неугодных людей власти поставили? Уголовников! Вот ваше социальное родство. А я бы сказал ваши социальные корни. Это они, и ты вместе с ними, декретами сделали всех свободными от совести…

— Тихо! Кажется, к нам идут!- громко шепнул жестикулировавшему отцу Никодиму.

— Что харахоритесь? Тоже в РУР захотели? – закричал старший конвоир.

— Никак нет!- извиняющимся тоном ответил Николай Иванович!

— Никак нет!- залебезил отец Никодим. – Это мы так, спорим просто, как лучше сверхнормы дать …

—Ишь, поп, как застарался!- довольно вскрикнул конвойный. - Это тебе не проповеди читать. Здесь вкалывать надо, чтобы на пайку заработать. – И, уже обращаясь ко всем, добавил:

Замечу, что волындаете, тех догонять будете!- намекнул конвоир на отправленных в РУР подневольных.

Прохождение нормировщика и конвоиров по муравейнику работающих заключенных сопровождалось громким матом и тычками прикладами в спины замешкавшихся с тачками, лопатами, кайлами людей. Причину внезапной активности надсмотрщиков подневольные поняли только тогда, как с обочины дороги выехал ЗИС-5, из кабины которого высовывалась фуражка начлагпункта. В кузове сидело двое охранников со штрафниками. Выехав на накатанную часть дороги, грузовик набрал скорость и скрылся за ближайшим поворотом.

Николай Иванович ждал удобного случая ответить на тираду бывшего попа. В нем все кипело. Но впереди маячили грязные штаны геолога, толкавшего свою тачку. И нужно было улучшить момент приблизиться к отцу Никодиму.

В лагере люди вели себя по-разному. Все – как на воле. Общительные, чаще всего осужденные по 58-ой статье, быстро завязывали знакомства, образовывали приятельские группки. Даже в мелочах старались помочь друг другу, оказать человеческое внимание, посочувствовать.

Сами уголовники, не без молчаливого или явного содействия администрации лагпунктов, чаще всего противопоставляли себя «врагам народа». Создавали более сплоченные группы, лишенные всяческих условностей в общении с «вшивой интеллигенцией», унижали тех, кого относили к ней, откровенно издевались над ними, отнимали пайки, если сами оказались лишенными ее за невыполнение норм выработки.

Кодекс поведения уголовников был прост и выверен вековыми традициями общака уголовного мира, всегда находившегося в оппозиции к любой власти, но для своего выживания или утверждения собственной власти среди осужденных, шел на компромисс с ней .

В лагере были и такие, кто сохраняли веру во власть, если не преданность ей. Мало того, были убеждены, что все произошедшее с ними считали «роковой ошибкой». В обосновании же масштабов террора по отношению к бывшим «винтикам власти», самим себе утверждали мысль о «неизбежности ошибок», допускаемых новой властью, набиравшейся опыта управления в новом создаваемом социалистическом обществе. Именно к таким людям относился бывший партсекретарь Николай Иванович. Когда людей лишают даже самой маленькой надежды, они рождают ее сами. Так и он искренне надеялся на то, что все это, происходящее с ним, временно, что это все как сон однажды пройдет, он сядет за свой рабочий стол, и будет писать очередной протокол о проведенном партсобрании в поддержку очередной линии партии…

Обычно власть, какого бы уровня она не была, замещает в человеке личностное и превращает его в ее атрибут и механизм в зависимости от ее уровня. Сознание, обремененное необходимостью отправления полномочий, концентрируется не на личностном восприятии окружения через отражение в нем чувственного, то есть, свойственного любому из его окружения восприятия, а на том, как это окружение реагирует на выражение личностью полномочий, которыми она обладает. А ее саму (личность) воспринимают уже не как таковую (способную или не способную к чему-либо), но непременно властную, могущую не только оценить, поощрить, отнять, унизить, лишить, но и утвердить истинность или ложность поступков окружающих.

Человек, долгое время вращающийся в кругу власти и сам отправляющий ее, после лишения властных полномочий, продолжает видеть окружение через призму утраченных им полномочий. И если, будучи во власти, его высокомерие воспринимается как необходимый поведенческий атрибут или антураж, то после отстранения личности от власти, от нее исходит спесивость, похожая на пародию самой на себя и чаще всего в таком случае человек выглядит жалким. Как правило, он уже не способен вписаться в общество людей, никогда не бывших наделенными властными полномочиями. Потерявшие власть люди – это изгои, но уже не по собственной воле, а воле власти, отбросившей «отработанный материал». Но «отбросы власти» продолжают играть роль либо на подмостках у нее, либо если и этого не удается, поддаются искушению слыть «не понятыми», «не оцененными ей». И страшен человек, вернувшийся во власть, каким-либо способом устраненный из нее ранее. Тогда в нем просыпается неприкрытое чувство мести не только к тем, кто лишил его когда-то власти, но и ко всему обществу, не пожелавшего продолжить его полномочия.

Бывший партсекретарь с каким-то остервенением толкал по трапу свою тачку и готов был опрокинуть тычком своей с доски впереди толкавшего свою «стахановку» геолога. Но перед его налитыми кровью глазами, не то от напряжения или кипевшей в нем злости, все маячили и маячили грязные штаны соседа. Молодость брала свое и Николай Иванович, стремящийся оказаться рядом с бывшим попом, решил выждать момент. Наконец это ему удалось и, опрокинув тачку с галькой, сразу же обрушился на отца Никодима.

— Я жалею теперь, что, будучи в партийной власти ее исполнителем, я сдерживал террор по отношению к вам, попам! И если выберусь отсюда, то сам стану в первых рядах борьбы с вами! Ты, святоша, говоришь, мы совесть отняли у людей? Мы им дали грамоту и возможность заявить о себе. Что они как все – люди, каким необходимо образование и культура. А почему же тогда простые мужики с колоколен колокола сбрасывали и поповские гнезда жгли? Что вмиг прозрели, что ли? Нет! Это вы вместе с помещиками их довели до нищеты и отняли у них право на справедливость.

— Право? Какое там право!- зашипел в ответ бывший священник. – Под ружьем вы колокола заставляли сбрасывать! Другие же ночью на своих чердаках прятали святые иконы, чтобы сберечь их от поругания. Под ружьем можно заставить отречься от веры, но обрести веру не заставишь!..

— Я предупреждал вас, засранцы, что работать надо, а не лясы точить! – Вырос словно из-под земли уголовник, обремененный лагначальством исполнять роль учетчика. – Эй, конвойные, давай сюда! Берите этих и в БУР! Начальство приедет, разберется.

— А меня за что?- заартачился геолог.

— А за то!- Уголовник, он же учетчик, толкнул в грудь Андрея, стоявшего у пустой тачки. Потеряв равновесие, тот угодил в нее, а потом вместе с ней перевернулся в не засыпанную яму. Уголовник и подошедшие конвоиры осклабились, глядя на вымазанного в сыром грунте упавшего заключенного, силящегося вылезти из-под придавившей его «стахановки». Однако подошедший старший вохровец приказал забрать только двоих.

— Этого, указав на едва освободившегося от придавленной тачки, на завтра переводят в двенадцатое прорабство. Там геолог понадобился под разведку грунта для обсыпки дороги. А тих – в БУР.

Ошеломленные, бывший служитель церкви и партийный функционер, ступали по неутрамбованной дороге под конвоем вохровцев, озирались по сторонам. Им вдруг показался шевелящийся муравейник людей каким-то раем, где можно было дышать еще свежим воздухом, перекинуться словечком с работающими, «покосить» от работы вдали от вохровцев, а к вечеру с наслаждением расправиться с пайкой. Их ждал БУР¹, после которого все, что происходило за ним, действительно казалось, может быть не раем, но местом, где еще можно было надеяться выжить и забыть потом все произошедшее с ними как дурной сон.

Через два дня, вохровец, открывший дверь БУРа, увидел картину, поразившего даже видавшего и не такое уголовника. Бывший священник держал скрюченного и давно испустившего дух бывшего партаппаратчика за горло руками и не мог их расцепить даже тогда, когда вохровец попытался это сделать сам. А посиневшие губы священника односложно шептали: «…иззыди, сатана, иззыди…».

Только пришедший на помощь его напарник сумели вместе отодрать отца Никодима от покоренного им партбосса. Его били, но он, видно, ничего не соображал. Таращенные глаза, словно вылазили из орбит и, казались почти неподвижными. Тот явно уже не контролировал ни себя, ни то, что творилось вокруг, ни то, что с ним делали вохровцы…

Так и не смогли, видно, подойти к истине две противоположности, ввергнутые в дно, которые приготовили друг другу, но из которого не могли выйти уже людьми.