В Питере Глухов засиделся, и ему было уже невмоготу слоняться по кабинетам института. Лист к изданию геологической карты был готов. Остался пройти редсовет. Его назначали на завтра. И он хотел немного потаскаться по городу. Бродил бесцельно. Пил кофе в каком-то кафе. Потом опять гулял. Вспомнил, что где-то в этом городе Панов. Но телефона не было у Глухова, адреса тоже не вспомнил.

Проходя мимо Исакия, его неожиданно кто-то окликнул. Неподалеку из машины кто-то махал ему рукой и звал.

— Глухов, черт!… Ты глухой что ли? За тобой еду, кричу, а ты словно кривой лом проглотил… Сутулый и голодный, небось. Садись, поехали!

Из полуоткрытой двери иномарки на него глядело весьма представительное лицо, типичное для преуспевающих деловых людей: холеное, не озабоченное, знающее, что творит и видящее, что творится вокруг.

— Панов!?

— Уже пятьдесят лет, как Панов! Садись скорее, здесь стоять нельзя.

Глухов втиснулся на заднее сидение, и, дыша в затылок Панову, выпалил:

— Вот и не верь провидению. Сейчас только думал о тебе…

— Хорошо или плохо? - обернулся и расплылся в роскошной улыбке Виктор, пожимая через сидение протянутую руку Гухова.

— Трудно сказать…

— Вот в этом и есть весь этот мужлан, Зоенька!- кивнув в сторону сидевшей рядом красавице Панов, представив ее тут же Глухову.

— Зоя Красницкая! Моя секретарша. Фамилия-то, Глухов! А? А выглядит как?

Зоя без смущения обернулась и приятно посмотрела на Глухова.

— При этом, этот гад, указывая ей на Глухова, свободен от женщин! Самый большой недостаток этого типа, Зоенька. Почему? Шибко умный! – продолжал юродствовать Панов и здесь же рассказал анекдот про шибко умного чукчу.

У чукчи на родине пошел в гору бизнес, и он решил его расширить в Москве. Приехал в столицу и прошелся по кварталам Первопрестольной. Увидел гостиницу с названием «Тысяча и одна ночь». Зашел и спрашивает администратора:

— Скажи, однако, много ли у тебя ежедневно пустующих номеров?

— Бывают!- вздохнул администратор.

— Так смени вывеску, дорогой! Вместо тысячу за одну ночь, напиши пятьсот рублей за одну ночь, и пойдут к тебе люди!.. Деньга быстрый оборот нужен, однако, темный ты, человек!

Посмеялись.

— Я тебя тоже частенько вспоминал, Сашенька,- посерьезнел Виктор. Частенько. Особенно, когда узнал, в каком дерьме сейчас сидит рудная геология, съемка… Вот, думаю, Глухов вспомнит Витьку Панова. Говорил же тебе, помнишь? Бежать с геологии надо! Бюджетные фенюшки не будут получать денюжку… Ее зарабатывать теперь надо, денюжку. – И рассмеялся. – Забыл ты, Глухов, самый лучший лозунг в геологии: «В нашем деле главное вовремя смыться!». Я вот вовремя смылся… А ты, мечтатель, по Питеру ходишь, наслаждаешься… Чем наслаждаться-то? Палатками, в которых передержанным товаром торгуют?… Вот он наш капитализм! Смотри! – И он показал на палатки, теснившиеся на тротуарах, и где попало. – Базар, одним словом… А ты, действительно, что прохлаждаешься здесь? Я угадал, мечтаешь, созерцая эту вонючую действительность?

— Угадал, Витя, угадал.

— Во! Я проницательный, Саша. Потому и на «Мерсе» шарашусь… А ты вот пешком ходишь. Небось, хреновато в экспедиции платят? А ты все книжки пишешь, статьи научные?

— И хреновато и не каждый месяц!- рассмеялся уже Глухов. – Кстати и книжки пишу и статьи. Которые могут когда-то и пригодиться людям. А вот тебя ни время, Витя, ни окружение не изменит. Ты такой же брэнд, каким был там у нас…

— Вот и ты говоришь, был! А я есть, Саша… Правда…,- затормозив у какого-то ресторана , сделал паузу Виктор, - как на духу скажу. Увидел тебя , и сердце захлопало в ладоши. Оказывается я еще такой же червь, как и ты. Лоханку только поменял… На самом деле мы оба еще советские. Только ты – в настоящем, а я уже, слава Богу, в прошлом. Это я насчет геологии… Не знаю, что я приобрел, но вот, чувствую, что-то потерял, Глухов. Ты – нет! А я потерял… Вот выпьем сейчас чего-нибудь, а потом… Потом поговорим, Саша, поговорим дорогой. А ну-ка, Зоенька, иди-ка, заказывай! Глухов жрать будет, а мы на него станем смотреть и слушать, что же я все-таки потерял в этой жизни… А чтобы ты понял, как и чем я занимаюсь, расскажу еще один анекдот.

Один работяга выполнил работу и пришел к своему боссу за платой.

— Ну что, сделал работу?

— Сделал!

— Ну и сколько ты просишь?

— Десять рублей.

— Ты просишь десять, а сам думаешь пять, поэтому я тебе дам три.

И дал за работу один рубль.

Глухов захохотал.

— Так ты тоже этим занимаешься?

— А как же ты думал деньги делаются,- отозвался Панов.

— А что все-таки заказывать?- улыбнулась Зоя своей обворожительной улыбкой.

— Свежие помидорчики, картошечку с малосольными огурчиками с укропчиком, да, Глухов?! Помнишь, как в палатке мечтали, когда сидели на одной рисовой каше, а?

— Да ну вас!- кокетливо махнула маленькой ручкой Зоя и вошла в ресторан.

— Не обслуживаем, господа не…, а-а! Виктор! Заходи, дорогой!- встречал как самого дорого завсегдатая швейцар… - Сергей в кабинете. Он готовится к какому-то приему… Но тебе столик… Как обычно в синем кабинете за лестницей… Проходите, пожалуйте, господа…

Расселись.

— Вот ты говоришь экономика, рынок, демократия. Какая к черту экономика? Какой к черту рынок и демократия в России? Власть из кожи вон лезет, чтобы остановить сепаратизм в стране. А ведь страна, которая называется Россией, уже давно распалась…

Россия сегодня представляет собой Московию с Петербургом и все остальное, называемое то, что осталось от России – Окраину… Какое дело Московии, например, к остальной России? Да ей наплевать, что в сермяжной периферии делается. Она занята собой и строит свое государство, отдельное от Окраины, чтобы эту самую, Окраину потом скупить с потрохами и заставить работать на себя. Россия перестанет ей быть и превратится в Московию. А это не одно и то же, Санечка. Это – господство чистогана над национальной русской идеей. Долой хлопанье себя в грудь, что мы, русские, особенные! Московия превратит нас в окраину Европейской империи, насаждающей демократию по образу и подобию. Как когда-то СССР насаждал социализм по всему миру.

Сейчас Москва и Петербург накачиваются деньгами и властью с ворами в законе. Деньги расползаются по периферии путем приватизации промышленных объектов, недвижимости, одним словом, всего того, что может дать прибыль. Куда ни глянь – москвичи или питерцы. Они скупают все! Что не могут взять сами, берут с помощью доморощенной власти на местах… Ей, местной власти, тоже жить хочется.

Глухов, мы все в собственной стране становимся изгоями. На своей земле. Мы уже теряем чувство Отечества и национальной принадлежности быть русскими…

— Э-э! У нас не моноэтническое государство…,- пытался ему возразить Глухов.

— Нет, Сашенька, это не национализм, о чем ты подумал. Национализм это когда одна национальность устанавливает превосходство над другой любым способом: экономическим, финансовым, языковым и традициями. Русский народ многонационален, многоязычен. И ему ярлык национализма не пришить. Русский – не только славянин. Русский – это дух совместного проживания разных племен и народов, который вырабатывал тысячелетиями способность уживаться с другими, потому как он расселился по громадной территории, и ему было наплевать, кто селился с ним рядом. Земли на всех хватало. Отсюда русский дух – это, в первую очередь широта его души, уживаемость, уничижительность по отношению к самому себе, лишь бы другие не испытывали дискомфорт рядом. Он общителен, готов отдать последнюю рубаху. Этим и пользуются те, кто готов внутри российского государства навязывать свои традиции. И не дай Бог, если русский воспротивится, его вмиг Запад обвинит в национализме. При этом не обвиняют самих себя, защищая собственные интересы на территории других государств.

Западный человек, в том числе и западный славянин, жили бок о бок в тесноте. Потому не могли воспитать в себе такой широкой натуры, как наша. Потому и быстро совершенствовали законы совместного проживания, торговли, формировали право и гражданское общество, базирующееся на тех принципах, которые называются демократическими. А что это значит? А то! У всех равные права и возможности, отсюда, кто силен, умен и изворотлив, тот богат, сыт, у него есть все! У остальных – ничего! Но ведь эти принципы ничем не отличаются от животных инстинктов, которые закрепляет конституционное право. Верховенство сильного, властного, сытого – над слабым! Малый бизнес поглощается средним, средний – крупным. Вожаки от государства бросают куски и кости обществу, чтобы оно не бузило, как вожаки стаи волков. Поэтому у западной демократии нет будущего.

— Но у них нет бедных, Витя!

— Есть. Только просто эти бедные богаче наших.

— Ты только сейчас сказал, что у западной демократии нет будущего. В коммунизме будущее, что ли?

— Нет. В социальности! Как ты говорил, животную сущность из человека не вытряхнешь. Стало быть, надо строить социальное общество, базирующееся на частной собственности, но не капиталистическое, в котором даже культура продается и покупается. Я не путаю, Глухов. культура, а не произведения искусства и все, что связано с творчеством. По роду своего бизнеса побывал я в разных странах и понял, что такие государства есть: Норвегия, Швеция, Финляндия, Германия, может быть и Япония.

С приходом демократии в Россию над всем, что выработало российское общество, стал господствовать только один принцип: деньги, деньги! Все во имя прибыли! Продается и покупается все: люди (рабство на пороге двадцать первого века!), дети, жены, проститутки, власть. Власть и деньги – синонимы силы. Они объединились и мы получили коррупцию, которую победить невозможно, потому как власть и деньги нельзя отделить. Разделение властей о котором сейчас говорят, такая же утопия, как канувший в Лету социализм. Я, Глухов, тоже такой! Одно покупаю, другое продаю. В третье опять же вкладываю деньги. Кого надо подмазываю, ибо без него, чиновника, как лежачего полицейского, нельзя набрать обороты бизнеса. Жить некогда, да, собственно и не чувствую, зачем?

— Что-то не понимаю тебя Виктор!

— Что тут не понимать? Вот ты, наверное, а я почти уверен, даже знаю, для чего ты живешь… Я не говорю о смысле жизни – это блажь великих. У тебя дело, которому ты служишь… В тебе дух этого дела. У меня дело без этого, самого духа, которому я бы служил…

— А у тебя, Виктор, деньги, с помощью которых ты можешь делать что угодно! Твое преимущество сегодня! Оно заключается в том, что ты можешь много сделать для развития, например, геологии, но ты этого не делаешь, поскольку ты обладаешь возможностью манипулировать деньгами и имеешь реальную власть, реальные возможности повлиять на ситуацию. Мое же преимущество только в будущем, в котором мне не жить и это тоже меня не устраивает, потому, как я не вижу плодов своего труда. Но у меня есть жалкое преимущество в том, что я надеюсь, будут читать мои книги, а в них – находить мысли. По ним будут учиться, и постигать новое. О твоих же деньгах не вспомнит никто. Разве что отдашь их на строительство храма или станешь на путь благотворительности. Но там тоже люди разные. Кто-то захочет получить и свою долю?

— Да, деньги это проклятие, Глухов. Они обладают удивительным свойством – необходимостью множиться. Если что-то возникает на этом пути, возникает затор. И тогда беда. Деньги или гниют вместе с его обладателем, либо, прорвавшись из этого затора, их лавина уничтожит все на своем пути: и здравое, и больное, и отжившее. Всё! Люди, делающие, умеющие делать деньги – самые зависимые люди. От власти, чиновников, окружающих и действительности, от самого себя, сознающего, что деньгам необходимо движение и почивание на их достатке – это потеря всего, к чему ты стремился – независимости. Но ты, Саша, обладаешь большей свободой по сравнению со мной, хотя бы потому что у тебя нет денег. Ты не хочешь власти и положения в обществе, ты живешь духом… Поэтому ты свободен…

— Хотя бы не иметь деньги?

— Нет! Свободен от того, чтобы не думать о них.

Принесли напитки, водки, закуски. Зоеньки все не было.

— А где Зоя? - спросил Глухов.

— А-а! Где-нибудь с барменом кокетничает. Да ну ее… Только мешать будет нам с тобой болтать. Пускай отрывается…

Панов поднял чарку и с пафосом произнес:

— За геологию! Это она надоумила меня бросить романтику и заняться более романтичной для меня профессией – делать деньги, любить хорошеньких женщин и брать от жизни то, что можно взять! Пей, Глухов! Это тебя не касается. Геология для тебя другое! Ты ей нужен также, как она тебе.

Выпили. Глухов потянулся к салату. Панов не замечал закуски.

— Знаешь, Саша, что в нашей профессии было самое главное? В ней нельзя и невозможно врать. Все равно вранье выплывет как говно, когда по нашим следам пойдут другие… А вот в том, чем я занимаюсь, вранье это – деньги. Кто бы не пришел за мной, наткнется на это говно и благодарить будет за то, что они пахнут. Эх, Глухов, а знаешь, как хочется вернуться туда, где нельзя было даже изменить жене, потому как не с кем флиртовать там было – все заняты! Туда, где восемь месяцев зима – остальное лето… Где около речки дымок от костерка, а ты заглядываешь в двухсотку и говоришь себе: «Вот закрою эту дыру последним рывком с лабаза и высплюсь!». Эх, Глухов, все же великое это благо – ностальгия… Она знакома только тем, кто жил или продолжает жить настоящим делом, выполняя настоящую работу… Понимаешь ты, сапиенс мой дорогой! – он похлопал по плечу не хмелеющего Глухова. – Ты идиот, о которого можно биться и не станешь идиотом! Саша, ты или слишком рано или слишком поздно родился. Нет, и не будет тебе места в этом сумасшедшем обществе и стране. Понимаешь ли ты, что ты последний? Тебе все хочется эдакого правильного, которого уже и в помине нет, и не может быть по определению. Саша, жизнь – сплошная череда противоположностей. Состоит из куска хлеба, на который сверху намазано масло, которое сразу бросается в глаза и манит своей привлекательностью откусить шмат, а снизу дерьмо, какого не видно. Сандвич эдакий, понимаешь? Вроде кусаешь доброе, а все равно в нос шибает говном. Или еще хуже и старо, как пень. Делаешь добро, а оно дерьмом оборачивается…

— Слушай, Витя, что ты все о фекалиях, давай об искусстве поговорим, о том как…

Виктор не дал договорить.

— Не юродствуй! Искусство это такой же сандвич, о котором я тебе говорил выше… Искусство это творение, скорее откровение, а может взлет сумасшедшего, отличающегося от нормальных людей тем, что может видеть или замечать то, что недоступно другим. Такого сумасшедшего вначале не признают, а потом другие сумасшедшие платят за него сумасшедшие деньги. Когда творец уже в бозе почил, или с ума сошел, или в нищете сгинул. Нет искусства там, во что вкладывается капитал, Глухов. Искусство там, где оно рождается случайно, как откровение перед собой или окружающим миром, где возникает ощущение парения, невесомости от того, что творишь. Или как ученые, как ты, например…- Не возражай, пожалуйста, Саша! – махнул рукой на собеседника Панов. – Ты настоящий ученый, который стремится дойти до истины своим горбом и образом жизни. Которому вдруг удается заглянуть в неведомое или ощутить состояние открытия. Я, хоть и сермяжник, но помню это удивительное состояние, когда первым нашел руду, помнишь? Где ее никто не видел и не предполагал, что там она есть… Правда, никому она не нужна в стране родной, где берут то, что плохо лежит или когда не берут, если всем принадлежит …

Панов взял в руки нож и чертил им на скатерти какие-то круги.

— Глухов мы никогда в нашей стране не можем быть счастливы. Бездарность власти заключается в том, что при таком ресурсном богатстве, как в России, она никогда не могла дать своему народу благополучия, отдать ему долю от ресурсов. Потому что боится народ сделать богатым, поскольку тогда власти надо будет зарабатывать свой хлеб насущный, а она у нас не привыкла этого делать.

— А что все-таки нужно сделать, чтобы мы сделала себя счастливыми сами?

— Нужно стать народом.

— Это слишком туманно, Витя.

— Нисколько. Нужно становиться народом, способным нанимать власть на достижение своих целей. Нанимать, а не ждать, когда она сама себя поставит.

Панов вздохнул.

— Мы, к сожалению, не способны быть тем, кто бы указывал власти, какой она должна быть. Мы не можем быть счастливы, потому что не принадлежим отечеству (оно приватизировано властью), потому как оно не принадлежит уже нам. У нас нет даже представления о единой стране. Есть Москва, есть Петербург и Окраина – остальная Россия. Вот три княжества. Все куется в Москве и Петербурге: власть, деньги, законы. В остальной части России существуют и не имеют возможности пользоваться ни территорией, ни ее богатствами. Над всем стоит Центр – голова Великого Дракона! Телесная периферия даже не туловище, а только его хвост. Туловища нет. Урод какой-то… Таких уродов я видел в одном озере на Сунтаре. Хариус там имеет огромную голову, переходящую сразу в хвост без туловища. Эвены говорят это оттого, что выродился он. Ни втекает, ни вытекает из него ничего. Замкнутая система. Вот тебе и аналогия…

Виктор отбросил нож и откинулся на стуле.

…- И живут в каждой стране, Московии, Петербурге ли, остальной Окраине, по-разному и потому не понимают друг друга. И ты знаешь, никогда не поймут. Одни готовы копировать все западное, другие напротив, возводить в единственно возможное – доморощенное. А истина где-то по середине.

— А если появится четвертое княжество? – сказал, словно спросил Глухов.

— А-а! Ты Сибирь имеешь ввиду?… Тогда уж никаких княжеств не будет. Никакого ига не понадобится. Полный самораспад, от которого мир содрогнется. Будет шестая часть территории бедных, злобных воителей, окруженных с юга такими же бедными государствами, от которых и начнется вселенский распад Евразии. Вот и получается, что три княжества – не худший вариант, Глухов.

— Но странно получается! Тогда выходит, не Россия прирастает Сибирью, а только Московия с Санкт-Петербургом?

— Выходит, Сашенька! А потому тебе надо бросать все в Сибири и канать сюда. Здесь твои мозги будут востребованы бизнесом. Там – нет! Там ты изгой.

Весь идиотизм провинции заключается в том, что там, как нигде в другом месте, презирается любое стремление к настоящему делу, науке, поскольку это презрение поощряется не остепененным, а иногда и просто малообразованным руководством. А людей, страдающей тягой к науке, не только ненавидят, но и находят любой способ их унижения: не замечать; посмеиваться над тем, что тот творит, а при случае напомнить ему, что, мол, ученый, а таких простых вещей не понимаешь; просто посмеиваться над тем, что он доморощенный, не институтский… Унижение мыслящих людей доставляет наслаждение не только руководству, но и его окружению, особенно заискивающим перед начальством. Мыслящему человеку остается только одно, либо уйти, либо спиться, либо замкнуться в себе. А чтобы не превратиться в идиота, умный человек должен настолько глубоко погрузиться в свою работу, чтобы больше никогда не выходить из этого состояния. Быть трудоголиком, чтобы не стать алкоголиком.

— В этом и есть, наверно, смысл его жизни?…

— Глухов, тебя убить мало! Там, где ты появляешься, там сеешь сомнение в людях, почему те живут не так, как им хочется, а как, по-твоему, надо. Ты не мессия, Глухов! Ты такой же червь, как и мы вокруг тебя. Зачем же заставлять людей мучиться и искать смысл жизни, если он в том, чтобы просто жить, наслаждаться тем, что дает жизнь. Нет смысла жизни, повторяю тебе, Глухов! Есть только один смысл – жить, как все живут! Это такие как ты, горемыки в жизни, всё копаются и копаются в своей потрепанной душонке, чтобы объяснить самому себе неудачливость свою, а может быть и никчемность в этой жизни.

— Тогда, по-твоему, выходит, зря человек появился на свете? Нет! У него есть великое предназначение самим смыслом своего появления на Земле сеять зерна разумности. Понять, кто он. Если он поймет, узнает, как устроен мир. А может и предотвратит его вырождение. Пока не может, а, безусловно, предотвратит… Только это под силу тем, кто знает, для чего они живут. Незнающему, его предназначения нужна только лохань с едой. Да возможность продлить род таких же – животных.

— Выходит, зачем жить, если мы не знаем, для чего живем?

— Выходит… От животных рождаются животные. От животного же, обладающего сознанием, когда-нибудь все-таки появится на свет разумное существо, способное понять свое место в природе и обществе…

Глухов откинулся на спинку стула.

— Человек самое великое, что создала природа, несмотря на то, что он еще алчен, жесток, духом не крепок. Это оттого, что животного в нем еще очень много, а разумность свою направляет в русло удовлетворения своих инстинктов с помощью науки и технологий. Но он обрел чувство, любовь и страдание, страсть к познанию того, что его окружает. Он создал искусство, он фантазирует, он способен радоваться простым вещам и умиляться по поводу сотворенного им добра своему ближнему. Он извлекает музыку из природы. О! если бы Природа могла ощущать все, что чувствует человек! Она бы, пораженная понятой красоты гармонии, вторила ему новыми, еще более завораживающими воображение мелодиями. Но Природа безлика. Творит не то, что задумала, а что получается. Она не знает качеств «хорошо» или «плохо», она творит, сообразуясь с законом вечности своей самоорганизации, случая. А человек в нее внес чувственное восприятие созидаемого им. Он случай одухотворяет! Стой, мгновение, ты прекрасно! – восклицает он, завороженный содеянным. И оно, это мгновение, останавливает время для тех, кто будет в будущем умиляться нашей наивности и превращать ее в совершенство. Человек может остановить время сознанием своим. И ему не важно совсем, останавливается ли оно, необратимо ли? Он способен любоваться застывшим мгновением. А эта, стало быть, разумность, способна понять не только природу, но самою себя. Надо только помнить, что мы не просто животные, мы – разумные животные, для которых когда-то наступит осознание своей сущности в окружающем мире. Поиск смысла жизни, это утверждение самого себя, как личности. Этот поиск бесконечен, он не знает отдыха, он в непрерывном движении познания себя.

— Я же говорил, Саша, тебя убить мало, поскольку всегда и во всем видишь какой-то смысл. Нет его! Есть только смысл – жить! Я уже говорил тебе ни один раз.

Панов шумно выдохнул воздух. Подошедший из-за спины официант подобострастно склонился над ухом Виктора и что-то произнес. Тот вытащил ручку из грудного кармана официанта и на салфетке что-то написал.

— Пускай позвонит по этому телефону!

— Хорошо! Передам. Может горяченького подать?

— Рано! Мы не скоро сваливаем отсюда.

Виктор наполнил еще по чарке водки. Выпил и, не дожидаясь, когда Глухов выпьет свою, продолжил.

— Да, ты Саша, должен сделать свой выбор! Хотя я знаю, ты его уже сделал. Ты останешься и сдохнешь в своей экспедиционной конуре. Да! За твоим гробом пойдет масса народу. Но местного! О тебе сразу же будут говорить в прошедшем времени, потому как в настоящем над тобой просто посмеивались. Мол, чего с таким умом и в тьмутаракане осел? Знать и не умный совсем был. Умные давно где-нибудь в институтах, да в столицах околачиваются… В тебя, Глухов и здесь, в городе, не признают как ученого, потому что ты доморощенный, и своим не посчитают, потому, как ты слишком от окружающих отличаешься… Выходит ты сам себя сделал изгоем.

Глухов покачал головой.

— Сам то на похороны мои приедешь?

— Прилетел бы, Саша! И речь трогательную сказал бы… Всех оставшихся геологов за свой счет поил бы и бичей, которые еще остались в поселке. Пусть бы девять дней помнили за кого они пьют. Только вот, знаешь, Саша, мне даже не сообщат о твоей кончине. Не сообщат, потому как кто такой Панов? Они не вспомнят не имени моего, ни адреса те, кто остался в экспедиции. Я, покинувший экспедицию, уже никто для нее. Разве что, когда-нибудь из геологов станет писать проект на площадь, где я когда-то мотался голодный, холодный и злой и сошлется на меня или пнет фразой, мол, делал, но не то! Сделаем лучше…

Панов задумчиво смотрел на бутылку водки и тихонько застучал по ней ножом.

— Но после меня останутся работы мои, и в них кое-что наука все-таки почерпнет…,- начал было Глухов.

— И тем самым на Том Свете тебе будет, наконец-то приятно?- засмеялся Виктор. – Наука есть такой же миф, как и мы в ней. Точнее ты, Саша. Наука есть непрерывный процесс замены одних мифов другими, посредством открытия бесчисленных законов, которые с развитием познания вдруг являются не общими, а частными, а то обретают конкретную область действия, за пределами которой они эстафету передают другому закону. А если от старых законов все же не отказываются, хотят с ними уживаться, то вынуждены будут вводить в них либо постоянные, либо коэффициенты, а то изменять форму пространства и искривлять время, чтобы показать их работоспособность.

Виктор потянулся.

— Ты спросишь, почему у меня скепсис ко всему, что меня окружает? Скажу, Саша. – Общество, в котором мы живем, сошло с ума. Мы живем в обществе, в котором произошла смена полов. Мужчины превратились в некрасивых женщин с ограниченным интеллектом, а женщины превратились в грубых мужчин, с неограниченными потребностями к сексу, торговли, и власти…

Панов сделал паузу.

— Какие мы, русские? Почему мы такие бедные при таком богатстве? Почему у нас грязные улицы и вонючие туалеты? – И сам же отвечал. – Да потому, что народ никогда не жил по-человечески на протяжении всей истории России. Он не хотел работать, потому что знал – не для себя! Не мел улицы, потому что они были не его: либо государевы, либо государственные. Не убирал мусор ни при царях, ни при коммунистах, ни сейчас, при демократах. Он относился и относится ко всему спустя рукава потому что – это все не его! Он такой, потому что никогда не жил в обществе, которое считал своим! – выдохнул Виктор. – И продолжал.

— У русского народа слишком велика, как правильно заметил Лев Гумилев, пассионарность1. Он либо воюет, либо бунтует. А о жизни ради жизни он ничего не знает, потому, как власть его всегда звала то на войну, то защищать отечество, то на баррикады, то теперь в реформы, которые, собственно, и не нацелены на его, народа, благо. А то, не построив социализма, вынужден вернуться в капитализм, стадию которого прошел весть развитый мир. А мы опять вынуждены догонять ушедший поезд. И так до бесконечности. Получается, как по китайской поговорке, что нельзя жить в условиях перемен. А они у нас постоянные…

Мы такие, потому что ждем, что придет мессия и все станет ясно, как жить. Но народ просто не знает, какую власть над собою ставить, потому что был под разной. Потому думает все по старинке – кто не придет, все равно будет грабить народ. Потому и безразличен он к власти, и демократии, и возможности ринуться в бизнес. Потому что не уверен ни в чем. Потому что придут новые и отберут.

Опять же национальная идея… А что это такое она без непосильного труда каждый день и на себя? Народ этого просто не знает, как японец или немец, потому что во все века трудился «как Бог на душу положит» – плохо! А власть, видя его отношение к труду, зовет иностранцев, которые становятся такими же засранцами, как и мы. Вспомни хотя бы историю освоения Северо-Востока?

Панов не замечал, что Глухов поглядывал на официанта, желая уже горячего и продолжал.

— У нас в стране нет гармоничных людей. Одни пассионарии и субпассионарии. Гармоничных людей, которые бы могли брать от жизни все, радоваться ей. Потому народ вместе с властью создавал лучшее не в потреблении – а для ведения войн и защиты отечества – вооружение. Какие у нас военные самолеты – загляденье! Какие танки – лучше нет! Какой калашников? – лучший автомат мира! Но даже собственного презерватива народ не может делать высокого качества…

— Потому, как он ему не нужен в условиях демографической преисподней, - пошутил Глухов.

— Вот именно! – согласился возбужденный монологом Виктор… - И снова продолжал.

— Мы, русские, можем рассчитать все, что угодно. Решить любую задачу. Мы можем трудиться над решением какой-то проблемы, не считаясь ни с чем: что голодны или питаемся черти чем, что у нас плохое жилье. Но мы не можем довести задуманное для состояния, в котором можем жить, потому что это нам не неведомо, как! И бежим, задрав штаны туда, куда боятся заглядывать остальные, потому что живут и берут от жизни все, что надо нормальному человеку . Мы – вечное стремление бежать туда, где нас не ждут и не понимают. И никогда не поймут, пока мы не поймем, что мы не исключительность, а как все… Мы были готовы весь мир обречь в наши идеи. Нас понимали тогда, когда мы кому-то чего давали. Как только мы перестали давать, потому что у самих не осталось, нас перестали уважать и даже больше: ненавидеть. Мы любим всех. Сегодня нас ненавидят все. Если мы ненавидим, то нас боятся. А мы, опасаясь, что нас боятся, начинаем ориентироваться на их ценности. Потом опять теряем голову, потому что так жить невозможно, поскольку тупеешь оттого, что ты счастлив, а другие нет. С нами считаются тогда, когда мы сильны, но не хотят считаться с нами, когда мы хотим стать сильными, потому что, когда мы сильные, мы готовы защищать всех, которые в этом не нуждаются… Мы – пассионарии, не имеющие ограничений ни в пространстве, ни во времени, а потому наступаем на одни и те же грабли ровно столько раз, сколько не может наступить никто…

Виктор вздохнул. Принесли горячее.

— Вчерашние братские народы, а сегодня государства, стремятся любым способом унизить Россию. Мы, опять же говорю, готовые поделиться всем, что у нас есть, трафили своим «друзьям». А они предали нас, потому что мы сегодня слабы.

— Теперь трафят американцам?- вставил Глухов.

— Да! И у них будет такое будущее, если покажут где-то слабину. Как ты говорил, помню, животное в человеке и обществе одного корня. Прав, справедлив тот, кто сильнее. А кто слаб, того пинают. Одним словом, не может быть разумным и социальным общество, состоящее из индивидов, у которых преобладают животные инстинкты…

Мы подвластны ностальгии о русской идее, которой нет, а есть нормальная способность жить и наслаждаться жизнью, а потому не можем быть космополитами, способными жить и делать что угодно, для того, чтобы удовлетворить свои потребности.

— А вот Лихачев в свое время говорил о том, что интеллигентность – национальная идея России,- напомнил Глухов.

— Что-о? Интеллигенция?! Смотря, что под этим понимать. Интеллигенция! Да она всегда предавала народ на переломах его судьбы! Она, призвав народ творить демократию, которую тот не знал, с чем есть, и сама оказывалась изгоем у тех, кого она приводила к власти. Это было и в семнадцатом и в девяностых годах.

— Это политики от интеллигенции…,- уточнил Александр. – Дмитрий Лихачев, познавший все прелести власти, потому, как отсидел за то, что нес народу его исконное – культуру, язык и говорил о другой интеллигенции – способной всем своим существом быть преданным народу, который творит эту самую культуру. Быть с ним в любых испытаниях судьбы…

— Саша! Мы – люди общины, преданные месту, в котором росли и теряем голову, если не чувствуем этой опоры. А мы ее сегодня как раз и не чувствуем. Сегодня говорят о какой-то нашей самости. Может это и так, не уверен. В России мы запросто можем довести все до крайности, но, в конце концов, опять потом пожалеем. В мыслях мы живем, а в жизни существуем. Одним словом мы русские. Русские на работе живут, а американцы, европейцы и японцы – работают!

— Послушаешь тебя, Виктор, и не захочется гордиться тем, что ты…

— Да-да! Договаривай! Россиянин… Все ищут, как назвать себя. А вот японцы, немцы, французы, англичане и еже с ними гордятся, что они японцы, немцы и т.д. А вот мы опять хотим найти эдакое понятие, которое бы устраивало всех в том, что бы размыть понятие русский, Русь, Россия. Это им ох как надо сделать, чтобы в наших мозгах закрепить понятие, что нас, русских уже нет! Мы – россияне!

Я, занимаясь бизнесом, когда меня спрашивают иностранцы, с кем имеют дело. Я гордо заявляю. С русским! И дело веду размашисто, не скупясь, как наши купцы российские в прошлом. И ты знаешь, уважают! коли понимают, что все по-честному.

— А что такие грустные? Столько лет не виделись и даже не пьяненькие! – сказала неожиданно возникшая около стола Зоенька, и села за стол.

— Ты бы делами занялась, Зоя?! Что тут с мужланами сидеть и смотреть, как они пьют, но напиться не могут.

Зоя кокетливо посмотрела на Глухова, встала, стряхнула пепел с сигареты.

— Хорошо! А сколько вы будете еще здесь грустить?

— Долго. Иди, дорогая! – шлепнул тихонько по ягодице секретаршу Панов.

Когда Зоя удалилась, Глухов спохватился.

— Да, чуть не забыл, Витя. Ты знаешь, что у Вовки Найденова сегодня день рождения? Как-никак юбилей.

— Забыл, Саш, может, позвоним ему?

— Откуда?

— Отсюда!

Панов поманил официанта. Наклонился к нему и что-то сказал. Тот ретировался и через минуту подал ему трубку. Под диктовку Глухова Виктор набрал номер.

— Это квартира Найденова? – официальным голосом спросил Панов.

— Да!

— А могу ли я поговорить с Владимиром Михайловичем Найденовым?

— Я слушаю вас!

— Это из администрации Президента. На вас пришло представление о награждении вас орденом за большой вклад в развитие минерально-сырьевой базы Якутии и в связи с вашим юбилеем… Нас интересует, где бы вы хотели, чтобы вам вручили орден, в поселке вашей администрации или в администрации Якутска?

Молчание.

— Собственно, говоря, я не в курсе дела…,- ответили на конце провода. - И мне как-то все равно где вы будете вручать… И на что мне орден, наконец…

— Ну и засранец! Орден ему не нужен! А хрен на тарелочке не хочешь?

?…

— Вы что там себе позволяете?!- Зарычал в трубке голос Найденова. - И кто вы, собственно такой, чтобы так разговаривать со мной, да еще во втором часу ночи?

— Это говорит такой же засранец, как и ты… Панов на проводе, Вовчик…

?…

— …Витя?! Так это ты, черт тебя побрал!.. Чиновничья крыса! Ну и разыграл, паршивец…

— Ну а кто же тебя еще может так поздравить, кроме как аналогичный идиот? Так что принимай от меня поздравления с юбилеем. Орден, конечно, вручать не буду, нет полномочий. Но ей, ей! Дал бы тебе, не задумываясь, за преданность твою геологии. Правда, за преданность не награждают…, а жаль!

— Спасибо, друг! Тронут… А ты где?

— В Москве. Сидим вот с Глуховым. Слышал про такого, чернь от геологии и гниль от науки?

— Ну, черти! Вы, что там, съезд засранцев собрали, чтобы над таким же издеваться? – хохотнул на конце провода Найденов.

— Съезд ни съезд, а вот чарку за тебя подымем…,- и Панов потянулся к бутылке с водкой.

– Все-таки, скажи мне что-нибудь доброе, чтобы сон с меня стряхнуло, а с вами чарку бы и пригубил,- сказал Найденов.

Панов немного помолчал, потом с волнением в голосе ответил.

— Знаешь, Вовчик, чаще всего вспоминаю наш переход на Нельгесэ. Помнишь?! Так вот. Это было самое лучшее время, понимаешь, друг… К черту все эти деньги и бизнес, что свалились на мою голову… И вообще я завидую тебе, Вовка, что ты при нашем деле остался. А я…, я конченный геолог. Вы же с Глуховым, вы асы! На вас держится геология, хотя ему столько дерьма наговорил сегодня…

Глухов вырвал трубку у Панова.

— Это он тебе плачется, Володя. Но бизнесмен он ничего… , кажется, с человеческим лицом…

На том конце провода хохотал Найденов. А на этом – два товарища уже поднимали чарки, и пили за здоровье того, кто сидел за шесть тысяч километров от них на краю постели и тер глаза. Улыбался чему-то, и оборванный сон уже не казался ему каким-то грубым вмешательством в самое святое, что осталось на похмелье от проведенного вчера застолья…

Вернувшись в гостиницу, напоминавшую, скорее, плохо содержащееся общежитие ВСЕГЕИ, Глухов, не раздеваясь, лег на деревянную, ходуном заходившую под ним кровать. Его задел разговор с Пановым. А действительно, чего я добиваюсь в жизни?

Неожиданно он ощутил, что именно сейчас, даже не в момент разговора с Пановым, теряет смысл в жизни. Это было не знакомо Глухову. Именно сейчас не волновало то, что раньше делало восторженным. Сейчас ему показалось, что он устал от взятого им темпа жизни, и уже хотелось нечто другого в ней, а не только уединения. Которое уже любил, поскольку в изолированном мире экспедиции ему было неинтересным общение, поскольку не видел, с кем можно делиться своими мыслями, особенно после отъезда Валова. Он осознавал, что вокруг него также формировалась пустота, которая не обременяла, но и не способствовала к тому, чтобы противодействовать этому всенарастающему вакууму. Странно, но это же он замечал у своего окружения. Одних просто поглощал быт, другие уходили в запой или распутство. Третьи играли в жизнь и интерес к ней… И сейчас он был в каком-то заторможенном состоянии выбора. Куда идти? Чем заняться, кроме того, что мог и умел делать? Его мысли падали в какую-то бездну и он всякий раз вздрагивал от такого состояния, которое испытывал иногда, когда засыпал и неожиданно, также, вздрагивая, и просыпался от чувства падения в какую-то захватывающую дух пустоту.

И сейчас было так. Но снова мучили мысли.

«Неужели каждый человек на склоне лет своих ощущает необходимость ухода в себя? Почему это так происходит? Почему его начинает интересовать то, на что раньше он не обращал внимание? Что это – зрелость или маразм одинокого волка, выброшенного из стаи?… А может просто возникла необходимость разобраться с собой и своим мировоззрением, погружаясь в мысли, которые все же обрываются и не находят своего объяснения? В чем тогда мудрость жизни? Видеть ошибки свои и других и усмехаться неопытности мечущихся еще только в сознании выбора другими? Все суета сует… Наслаждение жизнью это миг, к которому кто-то приходит к концу жизни, а кто-то в начале ее. Но странно, ни те, ни другие не могут наслаждаться ей долго… Поскольку исчезает новизна в этом наслаждении.

Кто же ты, человек? Исчадие ада или добро, слившееся с целомудрием истины непорочного духа в тебе? Нет! Ты, скорее, и то и другое одновременно, как их зеркальное отображение, как свои противоположности, бьющиеся друг о друга и побеждающие в зависимости оттого, что в тебе просыпается раньше животное или человеческое. И эти взаимоисключающие противоположности будут вечно стоять в тебе на страже, ибо животное не уступит добродетели человеческой, а та не позволит обернуться в животное по закону Стрелы Времени. И надобно было бы страдать оттого, что мы, люди, двойственны по природе своей, но и надо радоваться тому, что в борьбе этих отрицаний мы можем становиться лучше хотя бы в миг откровения перед самим собой. Откровения, за которым жизнь нас делает рабами в необходимости выбора того или другого».

Мысли путались и Александр, от выпитого вина, уже, кажется, погружался в действительный сон.

«Мы все в жизни играем какую-то свою роль в грандиозном спектакле, название которому – жизнь. Вот только не знаем ни имени режиссера, ни чем закончится этот спектакль. Мы почему-то думаем, что все это пока понарошку, а в действительности происходит с нами… Сумасшедшие мысли озаренного человека…»,- прошептал Глухов.