Встречал подошедших Готовцев. Большой таган дымил сладким стойбищным дымком. У большого балагана сидел на пне Бобровский Иван, строгая палашом что-то из дерева.

— Что-то жаркóго от костра дымком не тянет!- Приветствовал Готовцева Степан Прижимов.

— Какое-там мясо!?… Живности, как вы ушли и не видывали. Следов и то нет. Вверх ходили, внизу были. Камень один, мох, да стланик. Пустыня одна…

— Рыбки хоть поймали?

— Поймали. Вам похлебать ушицы хватит…

— А что и рыбы мало?

— Мало! А когда вода большая пошла – совсем не сунешься в каньон. Там не то, что рыба, деревья в хруст ломает. Гиблое место. Пропадем, ежели везде так будет. Харчишек на сезон-то не хватит.

— Не боись, Карп. Лето только начинается. Глядишь, и выйдет удача. Вон на горе, откуда спустились, стадо баранов видели. Шибко пугливые, правда, но подкараулить можно. – И показал на водораздел, с которого спустились лошади.

— Эхма! Да туда день лезть надо!

— Захочешь мяса, полезешь…

Подошли остальные. Развьючились. Снимали пропотевшую одежду, обмотки с ног. Молчали. Привязанные к деревьям поодаль развьюченные лошади стояли понуро. Откуда-то с запада повеяло холодком. Подошедший к костру, где народ уже хлебал ушицу, Истер произнес, ни на кого не глядя:

— Однако к ночи снег пойдет. Мокро будет. Палатка ставить надо.

Егор Колмогорцев, подсевший рядом недоумевал:

— Солнце, смотри! Жар косточки ломит, а ты про снег.

Проводник поставил котелок на колени с ушицей, ответил:

— Голец смотри, однако…

Над Халыинским гольцом, обрывистые склоны которого еще утопали в снегу, а северный склон почти до долины только-только вскрывался от него, появилась еле заметная белая пелена. Потихоньку она обрастала кучевыми облаками. Через час другой облака зацепились за вершины…

Вернувшиеся с Юнкеры работники готовили баню. Поставили небольшую палатку. В ней сложили каменку, затопили. За палаткой на большом тагане повесили артельный котел с водой. Чурки сухой лиственницы служили стульями. Поодаль от печки пол был заслан мягким лапником кедрача. Каменка от жаркой сухой лиственницы нагрелась быстро. Заходили по двое. Обдавали кипятком камни. Пар подымался под потолок, обжигая лица и торс. Однако ноги, утопая в лапнике, не чувствовали жары. Чтобы хоть как-то создать иллюзию теплого пола – поливали кипятком лапник. Он издавал неповторимый запах смолы. Восторг и возгласы из палатки неслись непрерывно.

— Еще наддай, еще! У-у-х, как хорошо! Еще!

Палатка парила. Сруб наколотых дров таял, но тут же пополнялся теми, кто еще не мылся. Банный конвейер работал. Кипела вода в котле. Отогревались души работников.

К ночи отъелись кашей. Варил кашу Тимоша Петров. Лучше его никто это не мог делать. Даже не щедрый на похвалу Готовцев и тот нахваливал Тимошу и просил добавки. Стоянка жила восторгом отдохновения.

Перед сном, удобно расположившись у костра, затянули песню казачки. Пели первый раз за весь поход. К ним присоединился Тимоша, высоким голосом подбираясь по тональности к глуховатому басу Ивана Боброского. Песнь то, затихая, то, набирая силу, катилась, приглушенная шумом реки куда-то далеко вниз по Халые. Наконец она собрала у костра всех и, сменяя одна другую, заполняла сердца поющих то тоской, то грустью, а то и бесшабашным весельем. Сосредоточенные, задумчивые лица казались всем давно знакомыми, родными…

На Дону то все живут братцы люди вольные
Люди вольные то донские казаки.
Собрались казаки други во единый круг,
Они стали меж собой да все дуван делить:
Как на первый ат пай они клали пять сот рублей,
На другой то пай клали всю тысячу,
А на третий становили красну девицу…
Как растужится, как расплачется добрый молодец
Голова ль ты моя головушка, несчастливая,
Ко бою-то, ко батальице ты наипервая,
На паю-то, на дуване ты последняя.

Притихший Истер иногда покачивал головой в такт песни или сосредоточенно думал о чем-то своем, вороша угли в костре. Когда костер затухал, подбрасывал поленья. Но как только стихла, казалось бы, последняя песня, кто-то затягивал новую.

Мне во сне привиделось
Будто б конь мой вороной
Разыгрался, расходился,
разрезвился подо мной.
А есаул догадлив был,
Сумел сон мой разгадать,
Пропадет, он говорил мне,
Ой, твоя буйна голова.

Прижимов, сидевший рядом с Истером вдруг попросил его спеть что-нибудь по-якутски. Тот по-детски засмущался, сказал:

— Слусать мало-мало умею, петь сопсем нет. Тимоска, да! Пусть Тимоска с Ибаном поет.

Тимофей и Иван Бобровский запели на два голоса. Им никто не мешал. Слушали…

Неожиданно сорвались мелкие капли дождя. Зыков крикнул: «По коням!». Лагерь пришел в движение и через несколько минут уже вымер. Люди попрятались кто в балагане, кто в шалашах. Дымил костер. Шумела Халыя. Позванивая боталами, на террасе кормились лошади.

Наутро Готовцев поднял Степана, который спал вместе с горными учениками. Прижимов долго не мог прийти в себя, от чего так его тормошит Готовцев. Ведь с вечера Метенев дал команду отоспаться… А тут этот Карп…

— Чего тебе, Карп? – Недовольно отозвался, наконец, Степан.

— Вставай, кабы беда не приключилась…

Берггауэр только сейчас заметил, что палатка отчего-то провисла и, кажется, вот-вот порвется. Одевшись, он едва вылез в проем, который придерживал Готовцев. И обомлел. Снег засыпал всю долину. Куда не глянь – снег. Словно и не было ни весны, ни лета. Все палатки провисли от него. Вокруг зеленый чахлый лиственничный лес и снег…Странное это было зрелище.

— Что делать, будить народ, что ли? Обратился к Прижимову Карп.

— Пусть спят. Сами управимся. Потихоньку надо сгрести с палатки снег, чтобы не порвались, да лошадей посмотреть бы…

— Истер вниз ушел, это его дело, заметил Степан.

Сделав из поросшего кустарника веники, они осторожно, чтобы не разбудить спящих, сгребали снег, подтягивали ослабшие веревки. Раздули тлевший костер.

— Истер как в воду смотрел. Никто бы и не мог подумать, что снег пойдет. Надо же, летом снег,- удивлялся Готовцев.

— В горах все может быть,- вздохнул Степан.

— Что-то Истера нет. Видно лошади далеко вниз ушли.- Насторожился Карп. – Кабы не случилось что?

— Он у себя дома,- ответил Степан. – Что с ним сделается.

— Может пойти мне, да посмотреть что к чему? Непогода ведь, может, помощь нужна каюру?

— Иди. Только ружьишко возьми…А я еще прикорну малость. Случай чего – разбудишь.

Карп пошел вниз по террасе. Утопая на полтора вершка в снегу, он через четверть часа ходу был уже мокрый. В конце террасы, где паслись с вечера лошади, было пустынно. Ни следов лошадей, ни Истера.

«Значит, ушел до снега. Видно далековато ушли, проклятые»,- подумал он о лошадях и почему-то пожалел Истера. – «Все отдыхают, а он всю ночь где-то мыкается…».

Готовцев прошел уже за второй поворот. Никого. Где-то на склоне лениво затрещала кедровка. Эхо обошло два раза долину и затихло. Прислушался. Тишина.

«Господи, не по небу же улетели лошади! Два жеребца-то стреноженные. Кобылы с жеребятами от него никуда не уйдут. Видно путы порвали, окаянные. Но так, чтобы уж оба сразу! Нет, что-то не то здесь…».

За новой излучиной долина реки резко сужалась. Из каньона доносился рокот воды. Карп хотел, было, уже подойти к обрыву, чтобы посмотреть вниз, как вдруг вдалеке на склоне заметил множество следов, уходящих вверх к зелени лесного массива. Подойдя к ним поближе, замер. Среди лошадиных, уже присыпанных снегом, отчетливо виднелись медвежьи следы.

«Этого еще не хватало!»,- и перекрестился. Что есть мочи крикнул: «Истер! Э-ге-ге-ей!».

Тишина…

Пошел по следам, не выделяя, ни лошадиных, ни медвежьих. Стоя на кромке леса, еще раз крикнул. Почудилось ему или нет, но откуда-то сверху послышался слабый звук камнепада… Присмотревшись, обомлел. Далеко вверху около скального уступа на границе гольца стояла лошадь.

«Эка, куда тебя занесло со страху-то… Знать и остальные где-то в лесочке», - предположил Карп.

Он изо всех сил стал карабкаться к ней. Следы то, сходились, то, разбегались. Потом веером разошлись на террасоувале. Туда и свернул Готовцев.

Наверху, сгрудившись морда к морде, стояли восемь лошадей, а в центре жеребята. Чуть поодаль, запутавшись в веревках, похрапывал жеребец Афоня. Мордой к нему был обращен другой – Басмач, за которым что-то бурое, почти черное метнулось вниз. Афоня тихо заржал. Карп увидел, как к жеребцу подходил из-за деревьев медведь. Басмач резким рывком бросился навстречу медведю, виртуозно повернув к нему круп. Медведь отступил и лег на снег поодаль…

Карп понял защитную реакцию якутских лошадей и мысленно изумился их единственно верной тактике. Хотел, было, стрелять вверх, но передумал. «Можно спугнуть всех и тогда в неразберихе может случиться все что угодно. На курумнике лошади просто могут переломать себе ноги. Но где же Истер?»

Готовцев негромко крикнул. Лошади тихонько заржали, и среди их ржанья послышался откуда-то снизу слабый голос проводника:

— Карпуса!…

Карп в несколько прыжков оказался внизу у небольшой поваленной лесины, где лежал каюр.

— Истер, что с тобой!? И кинулся к нему. Тот что-то лопотал, полулежа, показывая на ногу под снегом.

— Ногу сломал?

Истер замотал головой, шепча:

— Камень, однако, внизу дерзыт…

Карп неистово начал откапывать Истера. Ногу каюра заклинило под снегом в расселине, да так плотно, что Истер самостоятельно не мог ничего сделать. Попал как в каменный капкан. Ни пошевелить, ни вытащит ногу каюр самостоятельно не мог. Рядом лежал его сломанный нож. Видимо пытался ножом дробить лед и камень. Не вышло.

Погодь! Вызволю. Потерпи, медведя отогнать надо…

Лошади словно не замечали людей. Их внимание было сосредоточено на медведе. Тот в трех-четырех саженях, положив морду на снег, отдыхал перед следующим прыжком. Сгрудившихся в круг кобыл, в центре которого были жеребята, ему было не достать их. Заняв круговую оборону, лошади наверняка бы коваными копытами при удобном случае размозжили ему голову. Поэтому зверь сосредоточился на запутавшемся в веревках жеребце. Но его настойчиво защищал другой. Дело шло на выматывание сил друг друга. И лошади и медведь тяжело дышали. Никто из них не обращал никакого внимания на приближающегося человека.

Тот подбирался к медведю сверху и немного сзади, лавируя между лиственницами, пока не оказался в трех саженях у поваленной сушины. Отдышался. Осторожно открыл полку ружья. Стараясь не замочить порох, скусил оболочку патрона, отсыпал подрагивающими от волнения руками на полку немного пороха и закрыл ее. Поставил курок на предохранитель. Подняв вертикально ружье и, размяв пальцами патрон, высыпал из него порох в ствол. Вложил патрон с пулей и шомполом осторожно дослал пулю. Поднял ружье, отвел курок, прицелился.

Но тут медведь неожиданно встал во весь рост и повернулся к Карпу. Видимо выделил все-таки его запах от конского. Мгновение стоял неподвижно, смотря прямо на человека. Карп понял, что второй раз перезарядить ружье он не сможет, и нужно было стрелять только наверняка. Маленькие глаза медведя встретились с глазами охотника, и в этот самый миг раздался выстрел. Медведь рванулся к нему с такой силой, что Готовцев не успел и шага назад сделать. Но прямо перед ним вдруг как-то осел и рухнул на снег, заливая его кровью, судорожно делая попытку все-таки подползти к Карпу. Но сил уже не было, затих.

Карп перезарядил ствол. Обошел сраженного медведя. Поднял ружье и глядел прямо в незакрытые глаза хищнику. Странные они ему показались. Пустыми, ничего не выражающими, почти стеклянными…

Лошади от выстрела, было, шарахнулись, но тут же сбились опять в кучу, похрапывали. Карп еще немного постоял около медведя, потом поспешил к Истеру. Теперь можно было спокойно заняться его вызволением.

Тот почти замерзал, еле лопоча по своему, советуя ограниченным словарным запасом Карпу. Готовцев ножом откалывал лед, цементирующий трещину, пока не дошел до сапога проводника. Затем отошел и сломил длинную жердь. Вставил в трещину, нажал. Камень поддался. Еще несколько усилий и, наконец, камень пришел в движение. Истер пошевелил ногой и освободился.

— Что с ногой? - кинулся он к каюру.

— Шевелится, однако,- простонал Истер.

— Больно?

— Мал-мала больно, однако.

Разожгли костер. Истер отогрелся. Нога чуть было не замерзла. Он шевелил ей, радовался.

— Ты, Карпуса, меня зивой опять сделал. Мала-мала топтать тропа опять буду. Сыбко бобремя подоспел ты…

Позже, через толмача Ивана, Карп узнает, что именно благодаря Истеру, лошади не ушли за перевал обратно к Тырам по свои следам. Шел за ними. Но, увидев, неожиданно напавшего медведя, который погнал лошадей в гору, хотел схватить за веревку Афоню, но сделал это неудачно и угодил в трещину, из которой уже не смог выбраться без помощи Карпа…

— А что же ты не отвечал, когда я звал тебя, спросил Готовцев?

— Тогда медведь меня кусай…или тебе навстречу иди…

Карп понял ситуацию. Попав в трещину, Истер представлял собой легкую добычу зверю и подивился тому, что тот не испугался, не выдав себя и не подставив его, Карпа, неожиданному нападению медведя со склона и сверху …

— Что с медведем делать будем?

— Раздевать надо. Желчь брать надо. Мясо кýсай хоросо. Сыбко больсой, однако зверь, псем хватит…

Медведь лежал, уткнувшись наполовину мордой в снег. Истер взял у Карпа нож и начал сдирать шкуру. Движения его были быстрыми и такими привычными, что Карпу показалось, что каюр только тем и занимался, что снимал шкуры с медведей. При этом проводник что-то бормотал на своем языке. Иногда жестом просил Карпа поднять то ногу, то подержать шкуру.

Скоро раздетый медведь лежал на собственной шкуре большой, мускулистый с телом, похожим на грубо сколоченную фигуру человека. Он был жилист и худ. Видимо поэтому и напал на лошадей, что был голодным.

Когда каюр начал разделывать тушу, отпрянул от медведя, воткнул нож в дерево и пробормотал:

— Худой медведь, больной. Кýсай мяса – помирай не хоцю!

И показал Карпу пальцем на надрез около лопатки. Там он увидел крупные белые, похожие на червей какие-то личинки.

— Что это? Черви что ли?

— Хузе. От них человек помирай нету. Бросай все. Руки мой. Желчь не бери. Шкура укрой. Камни вали на мяса. Птица и зверь нельзя кýсай. Уходить надо!

Карп с Истером завернули в шкуру медведя, завалили камнями, торчащими из-под снега. Тщательно отмыли снегом руки.

— Как лошадей собирать будем?- спросил проводника Карп.

— Жеребцов уздечка ведем, кобылы сами придут.- И поспешил к Афоне. Тот тихо заржал, когда Истер пошел к нему. Дал на себя надеть узду. Обрезав сломанной частью своего ножа веревку, привязал уздечку за лиственницу, отошел к Басмачу. Тот стриг ушами, прижимал их, похрапывал. Но проводник бесстрашно шагнул к нему, взял за недоуздок потянул в сторону. Тот послушно шагнул к каюру и дал надеть на себя уздечку. Каюр передал Карпу Афоню, а сам с Басмачом шагнул вниз по склону.

Лошади, стоявшие наверху, тихо заржали, но сразу не пошли следом. Только, когда жеребцы вышли в долину и несколько раз призывно подали голос, они один за другим стали спускаться следом. Жеребята продолжали жаться к кобылам.

Снег быстро таял. Пока они подходили к лагерю, появились уже проталины на курумниках[67]. Из-под снега то там, то здесь с шумом поднимались придавленные тяжестью снега ветки кедрового стланика. На его белом фоне цветущие кусты багульника были нереальным видением и выглядели просто фантастически. Карп, наблюдающий нагую красоту дикой природы, проникся к ней смутным чувством нахлынувшей нежности, которой стыдился, но от которой загадочно улыбался, несмотря на усталость и жажду…Хотелось чаю.

Истер с Карпом стреножили недалеко от лагеря жеребцов, поднялись к стоянке. Лагерь безмятежно спал, несмотря на то, что день давно склонился к вечеру. Никто не поднялся им навстречу. Костра не было. Уставшие люди отдыхали, не ведая того, что удалось пережить двоим их сотоварищам и лошадям. Лишь, когда затрещал костер и закипел котелок, из палатки вышел Метенев. Потянулся, посмотрел по сторонам, произнес:

— Ляпот-а-а!!

Отойдя от палатки и сделав легкую надобность, подошел к костру, спросил каюра:

Что-то кобыл не видно. Не ушли бы?

— Придут,- уверенно и скромно ответил Истер…

* * *

На следующий день лагерь бурно обсуждал происшедшее ночью с лошадьми, Истером и Карпом. Жалели, что не удалось разнообразить еду медвежатиной. Только недовольный Иван Бобровский гудел, готовый идти к туше медведя немедля. Но его пыл охладил Иван Титов, пересказавший слова Истера о том, как раньше вымирали целые семьи оленеводов, попробовавших червивого медведя. А Метенев просто запретил и думать о том, чтобы доставить на базу убитого зверя. Он не только доверял Истеру, он фанатически боялся срыва экспедиции из-за болезни людей или, не дай тебе Бог, смерти кого из людей. Тяжелое, но уже успешное завершение главной цели предприятия достигнуто. Пробы с серебряной рудой уйдут с лошадьми на Арбатылу. Теперь в его помыслах бродила мысль, пока еще было лето, обследовать весь бассейн Тыров и постараться найти еще руду. Как можно больше руды. Тогда на Тырах непременно завод строить надо. Но для этого еще необходимо найти верный путь по реке обратно. Пойдут ли лодки и плоты? Есть ли строевой лес на потребу строительства разного?..

Но вот беда. Продуктов явно не хватало уже сейчас, не только до конца экспедиции. Зверь почему-то обходил их. Рыбы в Халые наловить впрок не удалось. Надежда была только на Тыры. Потому мысль берг-гешворена о разделе отряда на два уже была принята окончательно. Он решил один отряд отправить назад с пробами. С ним отослать и часть людей, что позволит сэкономить какую-то долю продуктов тем, кто останется работать. В надежде, что те, кто пойдет обратно, попадут на Арбатылу раньше их, и где находился провиант на обратный путь. Подготовят лес для строительства карбасов.

Мучительно все обдумав, Афанасий в возвратный отряд включил проводника Истера, чтобы отряд смог благополучно вернуться к оставленным возам на Арбатыле. Конечно же Истер, с его умением жизни в тайге, был остро необходим самому Метеневу. Однако он тщил себя надеждой, что сам как-нибудь теперь завершит начатое дело. А вот главная цель сохранить и доставить руду к заводской конторе в Якутск – сейчас было наиважнейшим предприятием ради чего и затеялось все это.

* * *

Уходящий отряд на Арбатылу провожали все, стоя на террасе и наблюдая, как тяжело навьюченные животные спускались вниз по Халые. Смотрели им вслед, пока последняя лошадь не скрылась за поворотом реки.

Из дневника Метенева:

«7 июня перед полуднем отправлено горных учеников 2 человека: Егор Колмогорцев, Петр Гарнышев с вожем якутом Истером, и с толмачем Иваном Титовым, служивым казаком Федором Зыковым для осмотра вниз по р.Халуе, что можно ли проводить водою в судах из реки Тыры провиант, причем приказано присматривать в лежащих горах по р. Холуе серебряных, золотых и прочих руд. И для этого велено им следовать вниз по реке Халуе пешим, а где можно и водою на плотах, и по осмотре явиться на Арбатылу и ждать до моего возвращения».

* * *

Отправившийся отряд Федора Зыкова к Арбатыле к вечеру столкнулся с большими трудностями. Груз был очень тяжел. Обходить уступы скал было практически невозможно. Вода же в реке гудела, набравшись ее где-то высоко в горах. Поэтому Зыков предпринял отчаянную попытку сплавиться на плоту по реке вниз с частью груза, а вторую часть должен был взять Истер. Налегке он мог пробиться склоном и выйти к Тырам, а там, в устье Халыи, встретиться со сплавщиками.

Истер ушел, а оставшиеся стали валить сухостой для плотика…

* * *

На следующее утро берг-гешворен собирал свой отряд из десяти лошадей и 10 человек, чтобы отправиться встречь солнцу вверх по реке навстречу неизведанному, куда не поднимался ни Шарыпов, ни другие охочие люди.

Успешно закончив главное предприятие по добычи руды из шурфов Шарыпова, его снедала какая-то неудовлетворенность. Ведь находка эта принадлежала сержанту Шарыпову. А он, берг-гешворен, по сути дела выполнил работу берггауэра. Работники добыли руду. Он ее отсортировал, задокументировал по горному обыкновению, и караван отправил к Арбатыле. Теперь его черед делать открытие. И он рискнул пойти на собственное предприятие по поискам руд серебра и золота.

«Если есть в одном месте, руда должна быть где-то еще»,- думал бергешворен. Им овладел азартный дух рудознатца, а вперед толкала неудовлетворенность исследователя. Он решил за один полевой сезон сразу обследовать весь бассейн р. Тыры, дав описание не только возможных путей освоения этого края, но и найти свое, именно свое серебро, а может быть и золото…

«Я вернусь сюда, непременно вернусь еще и еще раз. Ровно столько, сколько понадобиться для того, чтобы моя руда работала на казну государеву»,- мысленно повторял он…