Скачать в виде электронной книги MOBI

Профессор Непомнящий Игнат Прокопьевич на редкость был настолько забывчив, что иногда, зайдя в туалет института, долго соображал, что же он должен сделать, пока естественная (малая или большая) нужда не давали о себе знать предметно. И тогда, спохватившись, он суетливо доставал то, что было малой нуждой или снимал штаны с того места, откуда нужда ворчала как занудливая консьержка, когда по забывчивости профессор несколько раз возвращался назад в квартиру по случаю дождя на улице, если зонт не захватил, или вставив ключ в замочную скважину, забыл его вынуть, а то выходил в домашних тапочках, правда, совсем недалеко. Да мало ли что случалось. А сейчас, так и не вспомнив, для чего оказался в туалете, вернулся в кабинет.

Да это был вовсе и не кабинет профессора. Скорее он напоминал собой нечто похожее на склад шагов пять в длину и три в ширину, в который попеременно заходили десять преподавателей, поскольку сразу все не могли поместиться, если бы даже половину из них оказалось одновременно на столах.

В кабинете-складе впритирку стояли шесть столов, заваленные книгами, рукописями, курсовыми работами, докладами, рефератами студентов давно уже вышедших из вуза и забывших дорогу в альмаматер, но бумаги почему-то до сих пылились на столах. На некоторых из них застыли пятна не то от положенных когда-то сверху пирожков, не от кружки с чаем. Единственный подоконник тоже был завален книгами, папками вперемешку с блокнотами, газетами, оттого днём свет проникал лишь в пол окна и в кабинете стоял мягкий полумрак. Бумаги на окне никто не трогал, поскольку, если что-нибудь и кто-нибудь попытался было найти, то всё, что находилось на подоконнике непременно бы рухнуло.

Поразмышляв о том, что у него сегодня всё складывалось как обычно — дежурно, Игнат Прокопьевич перевязал тесёмочкой свой видавший виды потертый кожаный портфель, снял сапоги, в которых пришёл в институт, переобулся в такие же, как портфель, видавшие виды туфли, в которых ходил столько, сколько служил в институте, а сколько служил, он уже и не помнил, и встал на ноги. Потянулся, наслаждаясь уединённостью начала рабочего дня, когда ещё коллеги не хлопали дверью, не заваливали пальто и так заваленные хламом столы, задумался.

Туфли свои он очень любил. Во-первых, они совсем не стесняли ноги, были настолько растоптаны, что давно то ли вписывались в форму ноги, то ли ноги давно были так подогнаны к туфлям, что вместе с ними представляли единое завершенное целое и выцветшее единство, как его волосы на голове и торчавшие в стороны никогда не стриженные брови. Во-вторых, кожаный верх туфлей был настолько хорош ещё и выглядел даже лучше, чем когда-то, а кожа, если малость её побаловать старой бархоткой, что всегда ютилась в нижнем ящике стола, где была и почерневшая от чая кружка, то туфли приобретали вид моложавого старичка, чуть принявшего по случаю стопочку. Отчего глубокие морщины на лице уже не казались такими глубокими, а розовый румянец скрашивал впалость посеревших с едва заметным желтым оттенком щёк.

Правда, он знал, что скрывалось за сохранившимся кожаным верхом. Подошвы, от долгого хождения по этажам большого института, протёрлись почти до дыр, но не настолько, чтобы стопы чувствовали холод мраморных лестниц и неровности старого, не раз стриженного и шероховатого паркета камеры-кабинета и коридоров. Наконец туфли напоминали ему давно ушедшую молодость, когда, защитив в строго назначенное время кандидатскую диссертацию по философии, он был премирован чеком на приобретение югославской обуви. И в общем-то не по случаю защиты, нет, а по случаю победы в социалистическом соревновании за какие-то успехи, о коих уже и не мог вспомнить

Получив тогда от продавца туфли и обув их в присутствии своей молодой жены, та прямо и сказала ему: «Ну, теперь, Игнатушка, — на всю жизнь тебе такая обувка. И красива и мягка и, главное, кожа на загляденье! Подошвы износятся, а верх новым будет».

Она как в воду глядела. И хоть как семь лет назад он уже стал вдовцом, часто вспоминал её слова, когда из-под стола ногами подтаскивал их пальцами ног (поскольку уборщица не утруждала себя доставать туфли и шваброй заталкивала те под неширокое пространство между днищем ветхого стола и паркетного пола с отошедшими дощечками) и мог вслепую и на ощупь обуть.

На минутку профессор опять присел, откинулся на старую спинку старомодного кресла и закрыл глаза. Это было для него одновременно и отдыхом перед лекцией и благостной привычкой. Так он расслаблялся. Правда, неожиданно в сознании возникла мысль о том, как он впопыхах собирался дома, чтобы не опоздать на занятия.

Постоянной проблемой Игната Прокопьевича были носки. Когда была ещё жива его жена, она всегда перед сном носки мужа вкладывала в туфли, и он всегда знал, что они именно там, а потому их не надо было разыскивать. Но после ухода её из жизни, носки так и не обрели постоянного места. Приёмчик жены был просто-напросто забыт им. Потому после прихода с работы профессор их мог снять где угодно, и когда угодно. А потому они могли быть около дивана, где он расслаблялся перед телевизором и дремал под сводки новостей, в спальне, под письменным столом, на табурете возле выхода из квартиры в коридор, в ванной, где принимал душ — в общем, где угодно, но не в том месте, где он обычно искал их. И Игнат Прокопьевич терял массу времени, чтобы, наконец обрести их и вовремя оказаться в институте.

Накануне вечером, чтобы не мучится в поисках носков, его осенила гениальная мысль. С вечера он сунул в карман носки под цвет светло-серого пиджака и брюк в надежде на то, что вспомнит об этом утром и не потеряет драгоценного времени на их поиски и, как обычно, вовремя вовремя попадёт в институт. Но за ночь память профессора выветрилась в блаженных сновидениях, в которых тоже всегда что-то искал или опаздывал куда-то, и утром, разведя руками в бессильной попытке найти носки, ему в гардеробе попались другие, но чёрные, не под цвет брюк и пиджака. Безнадёжно махнув рукой, он надел носки, обул туфли и… чуть не опоздал на работу.

Посмотрев на старенькие настенные часы, профессор снова встал, взял подмышку перевязанный тесьмой портфель и спустился на второй этаж к лекционным залам. Шёл неторопливо, вперевалочку и открывал дверь зала со звонком. Он любил точность до педантичности соблюдения распорядка своего дня и работы в институте.

Зайдя в аудиторию, он поздоровался со студентами, аккуратно развязал тесёмочку, щёлкнул замками старенького портфеля, вытащил оттуда на кафедру потрёпанные старые листы, исписанные аккуратным почерком, водрузил на переносицу очки так, чтобы видеть зал поверх очков и начал читать, не делая замечание опоздавшим, кои спокойно прокрадывались на свои места и затихали.

Игнат Прокопьевич любил свою профессию. Редко пользовался своими набросками и суть дела не излагал, а воспевал идеи Канта, Гегеля, Аристотеля и маститых современных философов, из которых наиболее почитаемым почему-то был почти анархист в методологии науки Фейерабенд.

Студенты любили профессора слушать, но ничего не могли за ним записать, поскольку гармония мимики профессора, его глубоких представлений о предмете, умение говорить и подбирать яркие примеры парализовывала их как кроликов перед броском головы очковой змеи к жертве.

Сегодня профессор особенно был в ударе. Читал свободно и непринуждённо, иногда отвлекался и рассказывал чудесные истории и анекдоты из жизни великих философов. Но неожиданно обратил внимание на то, что в первом ряду на него смотрело милое создание и непрерывно смущённо улыбалось, отводя глаза, как только он ловил её смущённую улыбку.

Тут в памяти мысль профессора обратилась к случаю, когда при чтении лекции из зала встала смелая девушка, подошла к нему и тихо на ухо сказала: « У вас, профессор, штаны расстёгнуты!». Он тогда, не смутившись, как ни в чём не бывало, зашёл за кафедру, чтобы не видно было процедуры застёгивания замка на ширинке, не прерывая речь, ликвидировал оплошность, но уже в течение всей лекции не спускался к аудитории и не глядел в лицо милому созданию.

«И почему она так странно улыбается? - напряженно сверлила мысль профессора. - Я помню, что перед тем как взойти на кафедру, всё проверил…, всё должно быть застёгнуто. И всё-таки…».

И тут профессор явно попытался сыграть роль зарвавшегося шутника, дабы разочаровать смотревшую на него девушку. Он спустился с кафедры, остановился перед первым рядом и неожиданно вслух ляпнул, наклонившись к ней:

— Милое создание! Вы что улыбаетесь? Я чем-то смущаю вас? Может у меня опять ширинка расстёгнута?

— Правда сказал не совсем громко, но так, чтобы зал расслышал.

Зал вначале как-то напрягся, а затем грянул в дружном хохоте. Но девушка не смутилась и громко ответила:

— Нет, у вас, профессор, ремень из хлястика высунулся, а конец его так забавно болтается…

Игнат Прокопьевич смутился, но поблагодарил девушку. Зашёл за кафедру и исправил положение.

Неловкость прошла и профессор вошёл в обычную колею интересного прочтения материала.

Но одна неловкость сменила другую. Это было уже сегодня похоже на напасть какую-то. Неожиданно Игната Прокопьевича поразило аллергическое чиханье. По привычке и с закрытыми глазами от приступа чихания, профессор полез в карман пиджака, вытащил носки, какие положил с вечера и не мог найти утром, высморкался в них. Он был слишком дальнозорок, чтобы понимать, что у него в руках не платок. Он также точно знал, что в кармане правого пиджака должен был носовой платок и ничего другого… Но приступ не проходил. Он продолжал чихать, а студенты от возбуждения и восторга неожиданно начала аплодировать под каждый чих: раз, два, три…

В это время мимо аудитории проходила свита московской комиссии по аттестации вуза. Услышав громкие возгласы, аплодисменты и откровенный хохот студентов, директор института приоткрыл дверь, осторожно переступил порог аудитории. За ним протиснулась свита.

С раскрасневшимся носом чихающий профессор посмотрел в сторону вошедшего со свитой директора.

— Что здесь происходит, уважаемый Игнат Прокопьевич? - поинтересовался директор.

— Простите, аллергия, на мел, очевидно… Доска у нас как обычно не всегда не моется, да и тряпица не стирается, уж больно дурно пахнет… А это, простите, ап-чхи!… не способствует…, ап-чхи! … не способствует экологии и преподаванию…, апчхи!

— Простите! Но причём здесь тряпица? У вас в руках носки, профессор!…

— Разве? - удивился Игнат Прокопьевич.- Действительно, чёрт побери, носки! - растерянно произнёс профессор. - И чего только под тряпицу не положат…, чтобы доску вытирать..

— Так тряпица-то около доски лежит, Игнат Прокопьевич, а в руках у вас что ни на есть настоящие носки, хотя и не под цвет ваших брюк!- захохотал директор института, а вместе с ним и свита.

Хохотал зал, хохотали вошедшие, а растерянный профессор от волнения уже носками протирал снятые с переносицы очки.

Закрыв за собой лекционный зал директор института защищал профессора.

— Конечно, ему давно на пенсию пора. Но его любят студенты, господа. Видели, зал переполнен? Читает отменно. Правда чудаковат.

— На чудаках свет держится, коллега, - произнёс председатель комиссии, в массе фигуры которого могли поместиться и заместитель и учёный секретарь комиссии и даже директор. - Но чтобы собственными и дурнопахнущими носками нос вытирать, это уж слишком! Хотя…, - и снова хохотнул. - Своё дурным не пахнет.

За ним снова рассмеялась вся свита.

Несчастья, кажется, сплели сегодня профессору настоящий заговор. Поднимаясь по лестнице, Игнат Прокопьевич почувствовал как на левой ноге большой палец ощутил холод, исходящий от обшарпанного паркета. Он подошел к окну, упёрся одной рукой о стену и посмотрел на подошву. Из неё виднелся черный, не под цвет брюк, носок.

— Пришло всё-таки время выбросить туфли. - подумал профессор. - Может и мне пора заканчивать с работой, да идти на покой, чтобы не потешать больше студентов?

Игнат Прокопьевич зашёл в кабинет и сел напротив своего коллеги, пришедшего на очередную лекционную пару. Пальто положил поверх бумаг прямо на стол, поскольку, если протискиваться к шкафу, то со столов можно было невзначай столкнуть бумаги. Да шкаф был тоже переполнен каким-то хламом и туда уже давно никто не заглядывал.

— Что такой грустный, коллега? - спросил его доцент, будучи старше его на три года.

— Кажется на пенсию пора уходить, дружище,- ответил профессор. - Я вчера, чтобы утром не забыть, где снял носки, сунул их в карман, да забыл и по запарке натянул другие. А когда неожиданно начал чихать полез в карман за платком, а вытер нос носками в присутствии аттестационной комиссии.

Коллега захохотал, а потом неожиданно выдал.

— Чепуха это всё, коллега. У тебя ещё не третья стадия склероза.

— А в чём она выражается?

— А в том, что склеротик третьей стадии в туалете вначале ходит, а потом штаны снимает.

— Надо же! - улыбнулся грустно Игнат Прокопьевич.- А ты, интересно, на какой стадии?

— Я в туалете пока долго думаю, зачем туда зашёл…

— Стало быть мы с тобой идём идём почти нос-в нос. А поскольку ты старше меня, стало быть тебе на пенсию раньше. А я ещё послужу маленько…

— Служи дорогой Иван Прокопьевич, служи! За выслугу лет всё равно не заплатят.

— А мне и того хватает, что платят. Вот разве что туфли пришла пора покупать новые.

— Зачем? У тебя они почти как новые,- явно съехидничал коллега.

— Да уж…

Игнат Прокопьевич снял туфли и показал подошвы коллеге.

— Ерунда, Игнатушка! Снеси в ломбард, верх то ещё ничего… А то гляди и отослал бы назад их в Югославию с припиской. Вот, мол, эталон качества обувного дела у вас. Тридцать лет относил, а верх ещё загляденье. Представляешь, какая это будет реклама?! Под это дело они новые тебе пришлют.

— Хорошая мысль. Только уж и Югославии нету.

И оба грустно улыбнулись.